— Воевода!
— Чего тебе? — прорычал Ляпунов, посасывая костяшки пальцев.
Десятник бочком просочился внутрь.
— Тут эта, тогось, воевода, — зашептал он с таинственным придыханием, распространяя вокруг себя запах сивухи, — слухи из Москвы, воевода!
— Ну, говори, — поморщился Ляпунов.
— Государь, воевода! — вращая глазами выдохнул десятник.
— Что — государь?! Да говори ты толком!
— Болен государь! Говорят даже — при смерти! Сказывают, отравить его хотели, но яд не взял, так потом родная дочь едва не прирезала!
— Что?! — взревел Ляпунов, мигом трезвея. — Да что ты несешь, пустобрёх!
Десятник побледнел, и мелко и часто перекрестился.
— Да чтоб не сойти мне с энтого места! Вот ей-ей, христом-богом! Обоз из Москвы прибыл надысь, торговый люд сказывает — вся Москва об этом ужо говорит! Что ж теперь будет-то, а воевода? Борис-то, царь-батюшка, значит, того! Господь ить не тимошка — видит немножко! Знать, и в самом деле царевичу Димитрию помогает, потому как он законный правитель, а не Борис!
— Побойся Бога! — воевода набычился. — Мы Борису присягали! А ежели чего и впрямь с ним случилось, так будем служить сыну его, Федору! И царевне…
Он оборвался.
— Царевне… — проговорил он, и лицо его сделалось тревожным.
Неожиданно, он сорвался с места и ринулся во двор.
— Прокопий, куда? — окликнул его Мефодий со жбаном в руках.
— Недосуг! — крикнул Ляпунов птицей взлетая в седло. — После потолкуем!
— Ох, Прокопий, — пробормотал староста, глядя, как воевода мчится по тракту во весь опор.
Покачав головой, он поднес жбан к губам и сделал большой глоток.
— Отдохни, Ира, — Коган положил руку на плечо девушки, бессильно поникшей у изголовья царского ложа. — Тебе надо поспать.
— Ничего, Давид Аркадьевич, — отозвалась Ирина, смахивая непослушную прядь волос, выбившуюся из-под расшитого жемчугом головного убора. — Я днем выспалась.
Коган покачал головой. Поведение Ирины вызывало у него смутную необъяснимую тревогу. То ли она так искусно вжилась в роль царевны, то ли у него от недосыпа и всех этих диких событий разыгралось воображение, но ему порой начинало казаться, что она и в самом деле дочь Бориса.
С непререкаемой уверенностью она выставила из опочивальни царя всех, и объявила, что останется здесь на ночь. Царица, её сын и бояре, очевидно, были шокированы этим заявлением, но спорить с ней не решились. Теперь кроме них двоих и Евстафьева, дремавшего на полу, в палате остались только двое телохранителей-рынд, замерших, словно истуканы, у дверей с бердышами в руках.
