Старт дан. Словно напрягая мышцы для разбега, машина застыла. Царь Борис держит ее на тормозах, затем включает форсаж и дает полный газ. Бомбардировщик на разбеге, словно припав грудью к земле, с поднятым хвостом помчался по грунтовой полосе.
Наконец последний толчок, машина тяжело отрывается от земли и, на какое-то мгновение как бы зависнув в воздухе, вяло увеличивает скорость. Мигом убираются шасси, и кажется, что самолет не летит, а ползет животом по траве. Он буквально на метровой высоте проплыл над ближайшей рощицей. Чихни тут мотор и... не поминай лихом, заклепки не найдешь.
В наушниках слышу шутливый голос командира:
— Главное — взлетели, а сесть всегда сумеем...
Для экипажа понятен этот лирический тон. Пожалуй, предстоящая посадка будет не легче этого тяжелого взлета. Но я коротко отвечаю Василию:
— Все в ажуре! Ложимся на курс!
Мы поняли друг друга. Борисов привычным движением уменьшил обороты моторов и установил нужный шаг винтам. Высотомер показывает шестьсот метров. Включаются подвесные баки. Необходимо выработать прежде всего горючее, находящееся в них. А самолет, словно путник, взбирающийся в гору с тяжелой ношей, медленно набирает высоту.
Проходит час тридцать минут. Сбрасываем ставшие пустыми подвесные бачки. Почувствовав облегчение, самолет заметно увеличивает скорость. Стрелка высотомера поползла по окружности циферблата, отсчитывая метры. С высотой как бы замедляется бег земли.
— Командир, — докладывает Кулешевич, — связь с аэродромом установлена.
С этой минуты нам предстоит лететь в режиме радиомолчания. Радист будет находиться на дежурном приеме команд с КП авиасоединения, а с борта самолета нам предоставляется право вести передачу только в аварийном случае. Лишь после сброса бомб по цели он коротким сигналом доложит о выполнении задания.
Нам известно, что гитлеровское командование не раз заявляло об уничтожении советской авиации. Но наши многотонные воздушные корабли, покачиваясь, словно челны на легкой волне, идут туда, где видна еще светлая полоска угасающего дня. По мере продвижения на запад земля просматривается все хуже. Ориентиры постепенно сливаются вначале с ее серым, а затем со все более темнеющим фоном. А здесь, на высоте, такая красота, которую, пожалуй, не передать даже художнику: тонкая пелена серебристых облаков еще прощается с медленно угасающим солнцем. С каждой минутой они меняют окраску: из золотистых вдруг превратились в ярко-оранжевые, затем стали темнеть.
