– Я тоже, – начал Брейт, но Трент, с небрежной улыбкой глядя на их напряженные лица, покачал головой и сказал:
– Что за чепуха, ты же знаешь, я вообще не бываю голодным.
Уэст заколебался, покраснел и аккуратно отделил порцию Брейта, но сам ни кусочка не съел. Пожелав всем спокойной ночи, он поспешил в дом 470 по улице Серпантин, где жила милая девушка по имени Коллет. Она осталась сиротой после Седана[42], и только небо знало, почему на ее щеках до сих пор цветут розы, учитывая, что осада выбелила лица бедняков.
– Пусть порадуется курице. Я действительно верю, что девушка влюблена в Уэста, – сказал Трент. Затем, подойдя к кровати, добавил: – Ну что, старик, давай начистоту. Сколько у тебя осталось?
Тот покраснел.
– Ну же, давай, старина! – настаивал Трент.
Брейт вытащил почти пустой мешочек из-под матраса и протянул его другу с такой простотой, которая почему-то тронула Трента.
– Семь монет, – сосчитал он. – Ты меня удивляешь. Почему, черт возьми, ты ко мне не пришел? Нет, я понимаю, ты заболел, Брайт. Сколько раз повторять тебе одно и то же! Раз у меня есть деньги – это мой долг делиться ими, точно так же как долг любого американца делиться со мной. Ты не сможешь добыть ни цента, город осажден, американский премьер-министр по локоть увяз в интригах с немцами, и еще бог знает что! Почему ты ведешь себя как дурак?
– Хорошо, Трент, я не буду больше… Но этот долг перед тобой я, возможно, никогда не смогу погасить. Я беден, и…
– Разумеется, ты расплатишься со мной. Если бы я был ростовщиком, я бы взял в заклад твой талант. Когда ты станешь богатым и знаменитым…
– Не надо, Трент…
– Ладно. Только прекрати эти глупости.
Он сунул в мешочек дюжину золотых и, снова спрятав их под матрас, улыбнулся Брейту.
– Сколько тебе лет? – поинтересовался он.
– Шестнадцать.
Трент легко тронул рукой плечо своего друга.
– А мне двадцать два, и по праву дедули, я буду о тебе заботиться. Будешь меня слушаться, пока тебе не исполнится двадцать один год.
– Надеюсь, к тому времени осада закончится, – пошутил Брейт и добавил, побледнев: – Как долго он летит, господи, как долго.
Это замечание относилось к свисту снаряда, парящего среди грозовых облаков в ту декабрьскую ночь.
II
Уэст, стоя в дверях дома на улице Серпантин, сердито ругался. Он говорил, что ему безразлично, нравится это Хартману или нет, он выговаривал, а не спорил с ним.
– Ты называешь себя американцем! – оскалился он. – Да таких американцев полно Берлине и еще в аду. Ты крутишься вокруг Колетты – в одном кармане белая булка с говядиной, в другом – бутылка вина за 30 франков. И при этом, как американец, не можешь выделить доллар Брейту, когда он умирает с голоду!
