Она сжала мою руку и положила голову на плечо с нервной дрожью, я гладил и утешал ее.
– Ну же, Тесс, открой глаза и улыбнись.
Ее глаза медленно открылись и встретились с моими, но их выражение было настолько странным, что я вновь принялся ее успокаивать.
– Тесси, все это вздор, ведь ты не боишься, что из-за этого тебе причинят вред.
– Нет, – ответила она, но алые губы ее дрожали.
– Тогда в чем дело? Ты напугана?
– Да, но не за себя.
– Значит, за меня? – весело спросил я.
– Да, – прошептала она почти неслышно. – Ты мне небезразличен.
Сначала я рассмеялся, но затем вдумался в ее слова и был потрясен. Я стоял как каменный. И это была еще одна глупость, которую я совершил. Текучая пауза между ее словами и моими породила в моей голове тысячи ответов на ее невинное признание. Я мог обратить все в шутку, мог сделать вид, что неправильно ее понял, мог уверить ее в моем могучем здоровье, и в конце концов сказать, что она не может меня любить. Но отреагировал я быстрее, чем пришел к разумному ответу. Размышления утратили всякий смысл, потому что было поздно – я поцеловал ее в губы…
В тот вечер я, как обычно, прогуливался по Вашингтон-сквер, размышляя о событиях дня. Никакого выхода я не находил. Отступать было некуда, и я учился смотреть будущему в лицо. Я не был хорошим человеком, даже порядочным меня нельзя было назвать, но мне и в голову не приходило обманывать себя или Тесси. Единственная любовь моей жизни была похоронена в залитых солнцем лесах Бретани. Была ли она похоронена на всегда? Надежда кричала: «Нет!» Три года я прислушивался к голосу надежды, три года ждал легких шагов у себя на пороге. Забыл ли я Сильвию! Нет – кричала надежда.
Я сказал, что не был хорошим человеком. Это правда, но не был и оперетточным злодеем. Я вел легкую, безрассудную жизнь, не отказывался от удовольствий, которые жизнь мне предоставляла, сожалел об их последствиях, иногда горько сожалел. Единственное, к чему я относился серьезно, не считая занятия рисованием, было утраченное, если не исчезнувшее в бретонских лесах.
Сожалеть о произошедшем сегодня было поздно. Что бы ни руководило мной – жалость, внезапная нежность к ее печали или жестокое стремление к удовлетворению собственного тщеславия, – теперь все стало на свои места, и поскольку я не собирался ранить невинное сердце, то мне было понятно, что нужно делать. Пылкость и сила, глубокая страсть, о которой я даже не подозревал, несмотря на весь мой воображаемый жизненный опыт, поставили передо мной выбор – следовало либо принять ее, либо отослать от себя.
