– Его зовут, – продолжал Лаффат, – Гастингс. Лакомый кусочек. Знает о жизни не больше, чем кошка-девственница, впервые вышедшая на прогулку под луной, – лицо Лаффата при этом выражало тяжкое бремя приобретенного опыта.
Боулз пыхнул трубкой и снова коснулся большим пальцем контура холста.
– Представь, – продолжал его приятель, – он, кажется, считает, что здесь все устроено точно так же, как на его занюханном ранчо. Рассуждает о хорошеньких девушках, которые без сопровождения гуляют по улицам. Говорит, что это очень разумно, что в Америке зря принижают французские обычаи воспитания, что французские девицы такие же веселые, как американки. Я пытался надоумить его, объяснял, какого толка дамы ходят у нас поодиночке или в компании студентов, но он или совсем дурак, или слишком невинен, чтобы понимать намеки. А когда я сказал ему об этом прямо, он ответил, что я мерзавец, и ушел.
– Значит, ты помогал ему во всем разобраться? – спросил Боулз с томным интересом.
– Ну уж нет!
– Из-за того, что он назвал тебя мерзавцем?
– Он был прав, – отозвался Клиффорд, стоящий за мольбертом напротив.
– Что? Что ты хочешь сказать? – спросил покрасневший Лаффат.
– Что слышал, – ответил Клиффорд.
– А тебе-то какое дело? – расслабленно усмехнулся Боулз, но, заметив ярость в глазах Клиффорда, внутренне подобрался.
– Представь себе, это мое дело, – медленно произнес Клиффорд.
Некоторое время все молчали. А потом Клиффорд позвал:
– Эй, Гастингс!
Когда тот подошел поближе, Клиффорд кивнул в сторону Лаффата.
– Кажется, этот человек, наговорил вам гадостей. Если как-нибудь почувствуете желание врезать ему, я вам помогу.
Гастингс, смутившись, ответил:
– Да нет, я не согласен с его идеями, только и всего.
На это Клиффорд сказал: «Разумеется», взял Гастингса под руку и прошелся с ним по студии, представляя нескольким друзьям. Остальные новички наблюдали за этим с угрюмой завистью. Это означало, что Гастингс, который вместе со всеми новичками находился на самом нижнем уровне иерархии, вдруг попал в круг избранных, поистине великих людей. Затем натурщица вновь заняла свое место, и работа продолжалась, утопая в хоре песен, выкриков и хохота, который обычно раздается в большой компании студентов-художников.
Пробило пять часов. Натурщица зевнула и потянулась за бельем. Через холл на улицу полилось шумное содержимое шести учебных студий. Десять минут спустя Гастингс трясся на крыше Монружского трамвая вместе с Клиффордом. Они вдвоем вышли на улице Гей-Люссака.
