>» Поскольку в маниакальном состоянии она всегда была очень рассержена, она не могла замечать эти взаимосвязи.
Другая женщина с сильно выраженными параноидными чертами, которая, как мне казалось, будет чувствовать, будто бы ее критикуют и безосновательно навешивают ярлыки, в случае если я без ее участия поставлю диагноз в документы для страховой компании, спросила, может ли она посмотреть DSM (в то время DSM-II [American Psychiatric Association, 1968]), когда я сообщила ей, что должна указать официальный диагноз для страховой компании. Я сказала, что с учетом того, что она пришла на терапию для изменения некоторых давно существующих у нее проблем, раздел «Расстройства личности» будет наиболее подходящим. Она внимательно его прочла, а затем заявила с чувством глубокого удовлетворения: «Это я — параноидная личность! Смотрите, они пишут: сверхчувствительная, ригидная, подозрительная, ревнивая и склонная к обвинению окружающих! Похоже на меня». То, что она смогла (верно) поставить себе диагноз, помогло ей увидеть свою паранойю совершенно иначе, чем если бы я сказала ей то же самое, что было бы воспринято как проявление моей авторитарности.
Я твердо убеждена, что диагностический процесс должен быть таким же согласованным, как и процесс терапии. Клинический специалист может обладать большим опытом и общими психологическими знаниями, чем пациенты, но точное знание пациентами самих себя является материалом, который ложится в основу диагноза. В недавнем эссе Энтони Хайта (Anthony Hite, 1996), посвященном «диагностическому альянсу», об этом отношении говорится особенно убедительно. Кроме того, в нашей нозологии нет ничего такого, что было бы непонятно пациенту, если специалист объяснит ее смысл обычными словами. Отговорка, что пациент не сможет понять или очень расстроится, услышав медицинское описание своих проблем, кажется мне в основном рационализацией, поддерживающей ложное превосходство.
Я отношусь к вопросам диагностики и как к неизбежному злу, которое показывает, что никто не может в точности соответствовать какой-либо из существующих категорий, которые являются лишь самым грубым упрощением очень сложных обстоятельств. Как я уже подробно писала (McWilliams, 1994), основанные на DSM описательные психиатрические диагнозы кажутся мне как редукционистскими, так и не слишком полезными в клиническом смысле, однако если страховой компании требуется предоставить официальное название, DSM — наилучшая и самая универсальная классификация, которая есть в нашем распоряжении. Как и большинство клинических специалистов, я перестаю оперировать искусственными категориями, как только у меня возникает устойчивое понимание психики пациента. Для меня важно, чтобы обращающиеся ко мне за помощью люди с самого начала знали, что я ориентирована на следующий принцип: я хочу понять их самих, а не категории, к которым относятся их симптомы. Тем не менее я не скрываю от них официальный диагноз.
