События того дня разделили его жизнь надвое. С утра он был ребенком, а к вечеру стал наполовину взрослым, отвечал сам за себя. Все, что с ним произошло, он никому не рассказывал. Так пришел конец его откровенности.
Его вытолкали во взрослую жизнь. Никто по-настоящему о нем не заботился, никто не интересовался, о чем он думает, и никого не волновало, что он узнает. Никто ничего не скрывал от него.
Он вспомнил дядю Джо, пересчитывающего свои кучки золота. Снова увидел, как дядя Перри проскальзывает в ресторан с парой бутылок джина, спрятанных под пальто. И прочие события. Происходило нечто, что он не совсем понимал, поскольку еще не обладал проницательностью взрослого человека.
Снова и снова он вспоминал лицо Патриции, когда она спустилась в ресторан неизвестно откуда. Какое-то сдерживаемое неистовство превратило его скорее в красивое, чем просто хорошенькое. Она не поднимала глаз, чтобы никто этого не заметил.
Он вспомнил, и как пару дней назад Патриция высоко закатала рукава, стирая что-то в кухне, а дядя Перри смотрел на ее бледные тонкие руки. Отведя взгляд, Энтони вдруг увидел, что за дядей Перри наблюдает тетя Мэдж. И она сказала: «Джо думает, что «Серый кот» будет здесь завтра. Ты будешь рада, Пэт…Нед Поулин».
Раз или два он задремал, но резко просыпался, будто услышав голоса. Энтони казалось, что он слышит, как дядя говорит: «В Фалмуте, парень, Вилы живут с тех самых пор, как появился сам Фалмут. И мы этим горды, понимаешь? Прямо и чётко. Сын сына, и так всю дорогу». И смех Перри: «Вон оно как. Значит, у нас на борту появилась еще одна пара рук. Приветствую тебя, парень! Второй помощник мне не помешает». За этим следовали пьяные спотыкающиеся шаги и та странная охотничья песня:
То Тёмный охотник!
И холод пронзил
Сер-рдца тех, кто стр-раха не знал.
…Он проснулся внезапно, будто в кошмаре. Казалось, откуда-то снизу доносятся странные неприятные звуки. В ушах до сих пор шумело. В комнате стояла непроглядная темнота, и Энтони не имел представления о времени. Он лишь понимал, что сон сломал оборону его мужества, и он напуган. Угроза, невидимая и неизвестная, от этого казалась лишь страшнее. Все затихло в этот темный час. Он поежился, перевернулся на другой бок и попытался зарыться в сбившиеся простыни.
Так он лежал, пока сон, как медленная волна ужаса, потихоньку уходил, оставляя за собой илистые озерца. Страх смерти, страх болезни, страх чувственности, страх перед пещерной пустотой всей жизни туманили ему голову. Свет мог бы помочь, но спички лежали на столике у окна, и он никак не мог заставить себя вскочить, покинуть относительную безопасность кровати и оказаться среди неведомых опасностей комнаты.
