* * *
Мы никому не рассказывали, что случилось тогда на кладбище. В этом не было смысла, к тому же, что именно мы могли рассказать? Как я поняла уже на следующий день, успокоившись — мы больше додумали, чем увидели: мы думали, что цилиндр укрывает рога — но мы ведь не видели рогов; ничего фантастического, в сущности, не видели. Утешительно было думать о возможной ошибке, о том, что какой-то чокнутый циркач забрел в тот вечер на кладбище, а еще спокойней было не думать об этом вовсе. Не думать и не вспоминать — ни о чудовище, ни о Вовчике, попавшем к нему в лапы. «Не вспоминай — и о тебе не вспомнят», как пелось в старой песне; забывая обо всем, мы надеялись, что чудовище забудет о нас: забвение было единственной нашей защитой.
Забыть, выкинуть из памяти вон, как из дома — засохший каштан! Под этим знаменем я прожила следующие тринадцать лет, закончила школу, поступила в институт, вылетела из института, восстановилась… Дима уехал учиться в Питер; мы иногда перезванивались, но не поминали прошлое.
Весной, когда хоронили деда, я заметила два молодых каштана: на многих могилах росли деревья, но эти выделялись густой зеленой кроной и видны были издали. Тогда мне было не до них, но позже я задумалась, откуда они могли там взяться, и в следующий свой приезд на кладбище подошла взглянуть поближе, почти уверенная в том, что обнаружу: Сергей Алексеевич — я смутно помнила это — любил экзотические для нашего региона растения. Действительно, каштаны росли на могиле Вовчика; наверняка взошли из тех, что я разбросала там когда-то… Через год — мы с родителями как раз тогда, в годовщину смерти, навещали деда — каштаны впервые зацвели. Это не насторожило меня: я здорово поднаторела в искусстве забывать. Но еще через полгода моему правдами и неправдами выпестованному спокойствию пришел конец.
Стоял теплый, солнечный сентябрь. Родители уехали на дачу; я была одна в квартире и уже собиралась ложиться спать, когда задребезжал дверной звонок. Меня будто окатило ледяной водой: хотя звонить мог кто угодно и по какому угодно поводу — могли вернуться родители, любого из друзей могла принести нелегкая — от этого звонка пахло бедой…
Я осторожно прокралась к двери и выглянула в глазок: на площадке стоял каштановый человек, и в его уродливом лице угадывались черты моего давно умершего школьного друга.
* * *
— Вовчик? — вырвалось у меня. Он не ответил. По лицу расходились желто-коричневые переливы, огромные плоские пальцы укрывали что-то, что он прижимал к груди. Кроме черт лица, лишь одно внешнее различие было между тем, кто стоял теперь за дверью и чудищем, что тревожило в детстве мои сны: едва прикрытую воротником шею ночного посетителя украшало толстое веревочное кольцо.
