— Ты помолчи, — сказала мамочка. — Юречка, все нормально будет. Мы устроимся.
Но она Юречкину боль не понимала, не могла понять, и я не мог. Кто может понять такую боль? Оставил руку на чужой, песком золотым усыпанной земле, а оказалось вдруг, что ни там социализм смысла не имел, ни даже у тебя дома. Какая тогда страшная темнота она — твоя жизнь.
— Ну лады, — сказал я. — Все-таки давайте тост. Пусть он тогда подлиннее будет.
— Ты б поел, — сказал Юречка.
— Да я без аппетита. В общем, давайте за то, чтоб новая жизнь принесла не только новые трудности, но и новые возможности. Нет в жизни ситуаций, в которых уже никто ничего сделать не может.
Дохуя таких ситуаций. Дохуя. Но Юречка с мамочкой были такие грустные, а мне так хотелось их ободрить, да и плюс ко всему — много я тогда о жизни не знал.
— Так что выше носы, посмотрим, что день грядущий нам готовит, и все такое!
— Давай, давай, тебе лишь бы говорить!
— Да я серьезно, ма! Ты подумай! Сейчас вот рынок будет, мы все купим! Даже то, чего не видели никогда! И работа будет, и все на свете! Новый год — новые возможности! Будем, может, еще жить, как в Америке, а?
Они смотрели на меня печально и уныло, вылупились так, словно я им затирал про призраков или инопланетян. А ведь мамочка моя в Чумака верила. В Чумака верила, а в сына своего младшего — не очень.
Я вырубил телик, включил бабкин патефон — единственное ее богатство, поставил первую попавшуюся пластинку. Игла впилась в винил, и понеслась над нами какая-то французская, сладкая песенка.
— Все! — сказал я. — Давайте пить и гулять, нечего унылыми такими быть! Во, музыка есть, и повеселее как-то стало! Еще один год жизни впереди, это здорово! Это полный атас! Мы приспособимся! Даже бактерии — они ко всему приспосабливаются, а мы что? Мы лучше бактерий! Давай, мать, советский человек, ты сама говоришь, все переживет!
— А конец Советского Союза он переживет? — спросил Юречка со вздохом таким дурацким.
— Переживет! — ответил я. — Все переживет, сказано тебе!
И они даже немного заулыбались, не широко, конечно, но полыбились мне, потому что как-то им мой настрой передался. А я себя так хорошо уже давно не чувствовал, какая-то энергия меня переполняла, беспричинная радость, все молодое, звериное во мне рвалось жить.
— Вась, — сказал Юречка. — Ну сам посмотри.
— А я вижу! Но это временные трудности. И в войну люди выживали! Надо сохранять нам, это, присутствие боевого духа!
Я положил им еще макарон по-флотски, насадил на вилку огурец и выдал матери.
