— Понаблюдаем, — сказал он. — Если это стойкое состояние, задумаемся о выписке.
И я подумал: ну и тяжесть у него на плечах, вот он смотрит на меня и думает, взорву я квартиру или не взорву?
И это я у него перед глазами еще, а что будет, когда потеряюсь я из виду, через пять лет, через десять? Иногда, может, проснется среди ночи да вспомнит: Васька Юдин, вот интересно, он квартиру-то взорвал?
А вечером все наше отделение собралось перед теликом, сидели на подоконниках, сидели на полу, сидели на спинке и на подлокотниках дивана, на нем самом, конечно — яблоку негде упасть просто. Глядели футбол, страстно болели за Союзную сборную на чемпионате, тем более матч с бельгийцами вышел напряженный. Проиграли мы в последний момент, взревели дементные деды, заматерились мужики, заплакали кретины.
— Суки, а! — сказал Миха.
— Да еб ее мать, где эта Бельгия-то находится вообще?! — это я возмущался. — Плевок на карте, а во! Откуда у них там вообще спортсмены?
— Да полстраны в сборной у них небось!
— А еще полстраны бабы!
Так уж мы ругались на бельгийцев этих, обидно было — невероятно, я злой такой сидел, и все вокруг искрили. Я глянул на Светку-медсестру, она отвела глаза, щеки у нее раскраснелись, не то от того, как отъебали нашу сборную, не то от того, как я ее отъебал.
Миха мне прошептал:
— Смотри мне. Это моя девушка.
— Да нахер ты ей нужен, а? — спросил я и хотел было уже вернуться к поражению и погибели нашей сборной, как вдруг один из безликой, безмерной толпы дементных дедов, от которого я слова ни разу не слышал, вдруг сказал:
— Все. Пиздой страна накрылась.
Прозвучало это не в полной тишине, но после таких слов она, тишина полная, наступила немедленно.
Не знаю, думаю дурики что-то чувствовали, они тоньше сонастроены этим самым колебаниям, которые вертят историческое колесо.
Вопль второй: Пролетарии всех стран
— Пролетарии всех стран, — сказал нам тут один сатирик. — Извините.
Анекдот года, значит. Я поржал — ну очень смешно же мужик задвинул. И тут я посмотрел на Юречку и неожиданно понял, как на самом деле страшно и отчаянно грустно.
Это, значит, почти семьдесят лет пролетарии всех стран объединяйтесь, а потом вдруг извините, хуйня какая-то вышла, ну забудем же? Будем дальше жить без этого всего. Значит, все, во что верили и во что не верили, весь фон жизни моей и мамы моей, он вдруг не весит больше нисколечко, даже немножко не весит? Он легче пера, что ли, как сердце египтянина?
