Потом мы лежали рядом, и я водил пальцем по ее бедру. Она сказала:
— Ладно, что тебе принести?
— Водки принеси, — ответил я и улегся головой на ее живот. Мне очень хотелось нежности, а ей — новых капроновых колготок, ну, судя по длинной растяжке. Светка-медсестра снова глядела на меня холодно и надменно, но я ее уже знал обнаженную, освежеванную. Никогда баба не бывает такой беззащитной как чуточку перед сексом и чуточку после него.
— А еще чего-нибудь? — спросила она голосом пока что хриплым. Губы у нее были зацелованные, от слюны блестящие.
— Сигарет, — сказал я.
— Все хотят только водки и сигарет. Хоть бы кто книжку попросил.
Интересно, подумал я, это какой у ней голод должен быть, сколько этих всех?
— А, ладно! — сказал я. — Книжку мне принеси!
— А какую?
— А какая тебе нравится?
Она задумалась. В животе у нее заурчало — час поздний, я тоже есть хотел. Я слышал и отдаленное биение сердца.
— В детстве любила "Незнайку на Луне", а сейчас не знаю.
Я тихо так засмеялся.
— Во звучит!
Он тоже улыбнулась, но как-то невесело, вдруг заплакала, и я приподнялся, чтобы ее утешить, но стукнулся об стол дурной башкой.
— Ну, ты чего?
Она быстро утерла слезы, будто украдкой, и сказала:
— Ладно, что-нибудь принесу.
Я попытался ее поцеловать, и она мне голову отвернула, как собаке.
— Нет, — сказала.
— Ну и не надо, — ответил я. — А то больно надо.
Тут до меня дошло — она плакала из-за "Незнайки на Луне". Куда уходит детство, и все такое. Это ж какая печаль, вдруг понять, что ты — взрослый. И в первой любви с этой точки зрения такая печаль и боль, и в первом сексе, и в первой сигарете.
Но я Светке-медсестре не показал, что я ее понял. Сказал:
— Ну, все, я пошел тогда?
— Иди, — ответила она, подтягивая колготки. — Порвал все, козел.
Я еще и виноват вышел.
Через три дня принесла она мне бутылку водки, три пачки сигарет "Ява" и отпечатанную на машинке "Страну Негодяев" — длинный стишок Есенина про всякую там лютую анархию. В принципе, нескучная штука, мне понравилась.
Я в туалете уговорил полбутылки водки и ходил овощ овощем целый день. Легко было, словно я летал, и подумалось мне, что жить — хорошо, и надо жить даже. Как-то слаживаться у меня стало с болезнью, то ли от водки, то ли лекарства подействовали, то ли сладость Светки-медсестры, природное мое желание.
В общем, я так и сказал чуть стервозному мужику:
— Как-то не особо мне хочется себя убить теперь. Не знаю, может, по-другому на все посмотрел.
Но чуть стервозный мужик мне сразу не поверил, понятное дело — всем на волю хочется, хоть дурка и не самое страшное в мире место, но не самое приятное — тоже.
