В наблюдательной палате было странно (ха-ха, а еще-то как?). Мы вроде бы даже говорили друг с другом, но существовали в четырех разных вселенных, так предельно друг от друга обособленные, такие отбитые — абзац просто. Казалось, мы летали в космосе и изредка сталкивались, как астероиды, больно и лбами, но затем нас отшибало друг от друга все на то же бесконечное расстояние.
Холодная межзвездная наблюдательная палата, вот такое вот.
Саныч мне говорил:
— Бог таких не любит, убить себя — это грех большой. Вопреки всему ты живешь на Земле, вопреки Горби.
Он показал мне беззащитный, золотой крест на дрожащей ладони.
— Спрятал за щекой, чтобы в приемке не отобрали. Бог есть любовь, — сказал Саныч. — Нельзя предавать его любовь.
— А то он, — сказал я. — Колбасу телепортирует.
— Смейся, смейся. Бог не Тимошка, видит немножко.
— Не Антошка, — отозвался Вовка.
— Что?
— У нас говорят — не Антошка.
Саныч долго мне заливал о Господе, а я отвечал невпопад, потому что тащило еще. А потом он вдруг сказал:
— У Господа и для тебя есть дорога, он знает все пути. Не смотри телевизор и не убивай себя, тогда все будет отлично.
— Спасибо, Саныч, — с чувством сказал я. Ну, как с чувством. От ширева больничного есть такое ощущение, что чувств нет, как анестезия, только для души, а не для тела, онемение тебя.
Потом нас на ужин повели. Там Миха сказал:
— А ты что, на шнурке-то повесишься?
А я сказал:
— Да нет, наверное.
И Миха почему-то засмеялся, лицо у него просветлело, будто у человека, увидевшего очень красивую картину в очень серьезном музее.
На ужин давали пшенную кашу с тыквой, но есть мне не хотелось, и свою порцию я отдал какому-то жирному дебилу. Не в обиду сказано, а правда такой он был человек.
Обычно аппетит у меня будь здоров, а тогда, может, конфетами перебил, не знаю. Столовка была без двери, с аркой такой в стене. А на самой стене большими, красно-праздничными буквами написали "Здоровье каждого — богатство всех".
Я пихнул Саныча локтем в бок, кивнул на плакат и сказал:
— В доме у повешенного не говорят о веревке.
А Саныч такой:
— Потому что он грешник.
Вовка поржал, но вроде бы не над нами. А Миха сидел со скучающим видом, подперев щеку ладонью, пока нам не сказали:
— Остренькие, на выход.
Вовка быстро намазал маслом последний бутерброд и встал, я допил мутный чай, а Миха так и сидел, пока симпатичная, полненькая блондиночка-медсестра его не растолкала.
— Давай, Евсеев, пора.
Она была такая бойкая, живенькая, с ямочками на щеках и вся напомаженная, я сразу на нее глаз положил, а потом еще повезло на нее попялиться, когда она таблетки раздавала в процедурном кабинете. Саныч их за щеку спрятал, но она нашла, а я и не выебывался. Все же была у меня надежда, что станет штырить.
