— Ну, в общем, — сказал я. — Настроение грустное. Как-то все так себе. Не знаю. В жизни.
— Убить себя хочешь? — спросил чуть стервозный мужик таким доверительным-доверительным тоном, что я ответил:
— Да не знаю. Не прям хочу, но против не буду, если что.
Сколько он обо мне написал! Целый роман! Я обалдел!
На пятой конфете он меня, правда, по руке стукнул.
— Все, — сказал он. — Хватит тебе, Василий.
Что он мне поставил, я только потом от Юречки узнал. Реактивный депрессивный психоз или как-то так.
Он вроде был мужик не злой, даже внимательный, но как-то так смотрел на меня, словно вся жизнь моя предрешена, словно он уже знает, как закончится все. Но сто пудов не угадал!
Вот, сидели мы с ним долго, потом он отложил ручку с видимым облегчением, размял пальцы.
— Все, — сказал он. — Полечим тебя, и будешь, как новенький.
У врачей это есть, да. Рассматривают тебя, как механизм. Это не душа твоя особая, а винтик просто отвалился, и они его сейчас как приделают.
— Ну лады, — ответил я.
— Если все хорошо будет, мы тебя из наблюдательной палаты через пару дней в обычную переведем, — сказал он.
— Да слышал я уже.
Видимо, чуть стервозный мужик, Виктор Федорович он же, подумал, что пациент я беспроблемный, контактный. Он мне мысленную пятерку поставил и выпроводил. Я спросил, где книжек достать, он сказал, что есть только "Как закалялась сталь" и "Повесть о настоящем человеке".
В палате Миха опять на меня пырился, так что я пожалел, что не взял "Повесть о настоящем человеке".
Я ему сказал:
— Что впырился, а?
А он мне ничего не ответил, только пасть разинул, и я тогда увидел — зуба-то нет одного.
А других моих соседей звали Вовка и Саныч. Вовка вот мать резать не хотел (от Михи в отличие), а Саныч имел претензии к Горбачеву. Он-то мне на уши и присел. У Саныча были растопыренные уши и печальный, потерянный вид человека, который оказался в совершенно незнакомом ему месте. Отдаленно Саныч напоминал бездомную собаку, изо рта у него воняло ацетоном, потому что он упрямо ничего не ел и довольно ловко обводил с этим вокруг пальца врачей.
Саныч мне говорил:
— Я когда открыл холодильник, там ничего уже не было, а он из телевизора надо мной смеется, смеется. Но не видит никто, что смеется он.
Как я понял, Миху Саныч не любил по причине того, что Горбачев — тоже Миха.
Вовка плакал у окна, просился к маме. У него было печальное лицо поэта, казалось поэтому, что он за судьбы переживает великие, ну как минимум.
