Дали мне четыре таблетки, я их сожрал, не мешкая, и спросил:
— Зовут тебя как?
— Вас. Светлана Алексеевна, — ответила она. Миха мне осклабился.
— А я Вася.
— Это хорошо, Юдин, что ты Вася. Следующий!
В общем, разговор с ней не склеился как-то. У процедурного кабинета висел в кустарной, необтесанной (видать, пациент сделал) рамке плакат с серьезным, геройского вида хирургом и надписью "Спасибо, доктор".
От таблеток действительно вштырило, да так, словно я синячил неделю. Спасибо, доктор. Меня крутило и вертело, и я не мог перестать ворочаться в постели, пот лился градом, в носу было нестерпимо жарко.
Первую ночь я помню совсем плохо. Вроде бы я побрел до туалета в конце коридора, но у двери вырубился, пришел в себя, а надо мной стоит толстая медсестра из приемки, та, с нежными руками.
— Отлить, — спрашивает. — Помочь тебе?
А я вспомнил сразу, какие у нее нежные руки, и сказал:
— Помогай.
Но больше ничего не осталось в голове.
Во, а потом началась скучная житуха в наблюдательной палате. От таблеток я много спал, почитывал иногда "Повесть о настоящем человеке", но, в основном, чтобы Саныч отлип. Так-то я читать любил, но хотелось посовременнее чего, повеселее, а тут мрачняк. Но все-таки не такой мрачняк, как Саныч.
На вторую ночь проснулся я от плача. Когда люди плачут, я всегда просыпаюсь, потому что думаю, что это Юречка. Он после Афгана по ночам не плакал даже, а подвывал, как ушибленный ребенок, и я просыпался, сидел с ним рядом, а как успокоить — этого не знал.
Короче, проснулся я шальной, говорю:
— Юрка, ты чего? Ну что такое? Плохо тебе, а?
А не было Юречки никакого, и я был в чужом месте, полном сумасшедших мужиков, и за окном светила полная луна, от которой все безумели еще больше. Меня покачивало на неудобной кровати, и лунный свет был такой красоты и серебрянности, что сердце взяло и встряхнуло. Но плакал-то кто? А плакал — Вовка.
Над ним стоял Миха, и в темноте я с трудом различил, что Миха оттягивает Вовке веки. Я сразу представил, насколько это больно, а Миха оттянет и отпустит, и Вовка только сильнее плачет. Саныч храпел себе и храпел, а я смотрел, как Миха тянет Вовку за веки, и думал, можно ли так ослепнуть. Мысли были тяжкие, вязкие, и этот звездный свет еще, превращавший все в страничку книжки.
Миха что-то шептал, но я не слышал, что именно, только слова отдельные:
— Больно…здорово…дождешься у меня.
Я взял свои тапочки и швырнул в Миху сначала один, а потом второй. Миха развернулся и коброй такой на меня посмотрел.
