— Так ведь это на поля навоз возить! Где там лес-то?
— На одну неделю сделал? Навоз вывезем, дрова понадобятся. Тогда что? Новые сани сколачивать? Переделать!
Он сердился, плотник виновато оправдывался — это было так привычно, так буднично, так далеко от всех прошлых и настоящих несчастий, что уже казалось, доброе старое время вернулось назад.
Влетела в плотницкую раскрасневшаяся скотница Настенька Большухина. В светлых, широко открытых глазах ее радостный испуг. С минуту она смотрела на председателя и вдруг бросилась к нему:
— Иван Маркелыч! Миленький! Краснуха отелилась! И так-то легко, прямо счастье! Бычок. В отца вылитый! Идем скорей! Порадуешься! Я зоотехника Павла Павлыча везде ищу.
Чупров непривычно засуетился:
— Пойдем, дочка, пойдем.
Краснуху, лучшую корову «Красной зари», водили за пятьдесят километров, в совхоз, к знаменитому на всю область быку Загораю. Сейчас сын Загорая, с такой же широкой пролысиной на лбу, знакомой по описаниям животноводческих брошюр, лежал в родилке на свежей соломе. Мать слабо и жалостно мычала в стороне.
Чупров наклонился, бычок дернулся, попробовал встать, но, дрожа всем телом, снова свалился. Глаза его, маслянисто влажные, тоскливо глядели на председателя.
— Ты что, брат, печалишься? Для больших дел на свет появился. Племя новое колхозу дашь. А ну, встанем, встанем, покажем себя. Ишь, шатает молодца.
А сзади на возившегося с теленком председателя смотрела Настенька. Взгляд этой девятнадцатилетней девчонки был тихий, счастливый, почти материнский. И Чупров догадывался об этом взгляде, чувствовал его спиной и сам был счастлив.
— Так, так. Держись, милый. Стой крепче, дорогая душа, — оглаживал он теленка.
Выйдя из родилки, Чупров снова услышал расшумевшихся к большой оттепели воробьев, снова вдохнул горьковатый запах мокрой рябиновой коры, носившийся по деревне.
Он уже деловитым, чуточку торопливым шагом направился дальше, к маслобойке.
А славный выпал день! Он пришел к Чупрову, как к выздоравливающему после долгих кошмаров приходит светлый сон о далеком детстве. Только бы не вспугнуть его, только не надо заглядывать вперед. Славный день! Зачем отравлять себя тем, что будет завтра?
В чистой, с побеленными стенами и низеньким потолком маслобойке слышались громкие и сердитые голоса: один — ломающийся от гнева басок, другой — визгливый, захлебывающийся.
Чупров вошел.
— В чем дело? Что за война?
Техник-маслодел Петя Бочкарев, в белом халате, с гневным румянцем на щеках, держал в руках грязную тряпицу. На ней, круглый и ноздреватый, как булыжник, желтел большой кусок масла.
