— Нет, выше высочество, — откликнулся камердинер. — Изволите привстать? Я сниму ваш китель и регалии.
— Сними, Томаш, — согласился Генрих, поднимаясь. Его качало, и качались — вправо, влево, — портьеры от сквозняка. — Они душат меня… орден словно ошейник… я, кажется, велел еще вина?
— Ваше высочество! — выпрямился камердинер, тон его голоса балансировал между привычной сдержанностью и допустимым протестом. — Напоминаю, вас ждет супруга!
— Суп… руга? — Генрих нахмурился, вспоминая. В голове клубился туман, череп скалился, будто в насмешку. — Ах, да! Я ведь женился сегодня… — он плюхнулся обратно в кресло. — Так что же? Подождет. Дай мне бумаги! — И сам притянул стопку и чернильницу. С пера упала клякса — живая и по-тараканьи лоснящаяся. — Знаешь ос…собняк на Лангер… штрассе? Куда доставлял цветы. Отн… отнесешь туда.
Рука не слушалась, из-под пера выпрыгивали безобразные буквы:
«Баронессе фон Штейгер, с глубоким почтением лично в руки…»
Не то, слишком официально. Попробовать по-иному:
«Дорогая Маргит! Я вспоминаю последнюю встречу и поцелуй…»
А это уже неприлично.
Генрих комкал бумагу, в досаде швырял под стол, писал снова:
«С той поры, как я узнал Вас близко, я потерял покой. Меня не покидает Ваш очаровательный образ, который витает надо мной с нежной улыбкой…»
С улыбкой? Скорее, с острым стилетом, выстреливающим из рукава, как маленькое жало.
— Одн… нако какая выходит банальность! — сердился вслух и рвал листы.
Слова рождалась в истерзанном мигренью мозгу, громоздились, набухали, как дождевые градины, с готовностью катились с языка, но таяли, едва касаясь бумаги.
В глубине дворца тревожно и гулко пробили часы.
— Час пополуночи, ваше высочество, — послышался голос камердинера. — Супруга ожидает, и я должен сопроводить…
— К дьяволу! — Генрих рывком поднялся с кресла, царапнув ножками паркет. Томаш терпеливо застыл у стола — весь в черном, как эбеновый божок вроде тех, что Натаниэль привозил из Афары, — и так же выжидающе неподвижен. — Мне не будет покоя, так ск… скорее разделаемся с этим!
Пошатываясь, пересек комнату, и Томаш, поклонившись, распахнул перед ним двери.
В супружеской спальне — полутьма, в канделябрах плавились свечи. Гувернантки порхнули как белые голубки, оставив после себя шорох юбок, тонкий шлейф фиалковых духов, цветы в напольных вазах, разобранную кровать, да еще принцессу Ревекку, сидящую на самом ее краю.
— Спаситель! — подскочив, по-равийски пролепетала она, и складки просторного пеньюара зашелестели, точно крылья ночных мотыльков.
