Поздно ночью, когда поезд уходил из Мюнхена, Губертус через щелку в занавеске смотрел на проплывавшие мимо черные силуэты развалин. Для него начинается новый этап в жизни, его ждет новая деятельность, которая принесет ему успех. Он вспомнил прощальные слова отца: «Год, самое большее два придется тебе еще потерпеть». Он представил себе, как все будет выглядеть, когда он снова вернется в Вергенштедт — богатый, уважаемый, облеченный властью…
Вергенштедт — с ним связаны школьные годы, первые знакомства с девушками, но прежде всего гитлерюгенд, где он блистал как руководитель отделения. Он видел перед собой лица младших учеников, благоговейно взирающих на него. Иоахим Радлов был одним из самых надежных, и он вспомнил их разговор в эсэсовском казино гитлеровскою убежища.
«Радловом, если он еще жив, стоит заняться. Из него может выйти толк, — подумал Губертус, — он станет нашим человеком…»
Почти в тот же час, когда из Мюнхена на Берлин отошел американский воинский состав, в Вергенштедте Иоахим Радлов открыл узкое окно своей комнаты и выглянул в теплую звездную ночь. Он вспомнил, что сегодня первая пятница июля и что согласно приказу в полночь у «Камня Наполеона» должны встретиться «оборотни». Но этот приказ его больше не касался, все связанное с ним произошло, казалось, в другой, чуждой ему жизни, оставшейся где-то далеко-далеко позади. С той жизнью он больше ничем не связан. Остались лишь разочарование, горечь и презрение к тем, кто в свое время старались, чтобы на пиджаке был заметен значок, а теперь из страха за место или за свою мастерскую лебезили перед новой властью, понося ее за глаза. Как все это отвратительно и трусливо, какое кругом убожество!
А Гензель? Разве и он такой же? Нет. Он по крайней мере человек смелый. С горсткой рабочих ребят он вмиг завладел «Бродвеем». К тому же Гензель не лукавит. Когда он, Иоахим, заглянул к ним в клуб, Гензель ничего не стал ему накручивать, а попросту выкинул вон. А это было в тысячу раз лучше, чем фальшивая дружба.
Но Иоахим постарался поскорее отделаться от мыслей о Гензеле, они были ему неприятны. Где-то в глубине души жило смутное ощущение того, что Гензель олицетворяет какое-то новое, здоровое начало. Но это новое, зародившееся в Нижнем городе, требовало от него самого активных действий, и тут он противился всеми силами. Он хотел не споров и действий, а покоя. Покоя и честности, но их-то он здесь и не находил. Что же удерживало его? Отец? Он стал ему чужим. А мать? Ах да… мать… она любила его, была добра, как всегда, подсовывала лучшие куски. Но и она не удерживала его здесь. Где же все-таки найдет он покой и честную жизнь? Возле Урсулы? Разве не мечтал он остаться у нее и забыть все, что было в прошлом и что совершалось вокруг? Разве не был этот домик в берлинском дачном поселке гнездышком, островком, где он мог найти убежище, и разве не приглашала его Урсула вернуться? «Но без каких-либо тайн», — сказала она, а тайны больше не существует. Он же любит ее, а она его, она относилась к нему искренне, честно, до тех пор пока… да, пока их не разделила та стеклянная стена.
