«только недоразумением мы можем об'яснить то, что такие люди, как Маяковский занимаются у нас этим делом».
Какие это такие, как Маяковский? Очень хорошие, что ли? Мы то знаем, какой такой Маяковский. Маяковский – ЛЕФ. А Альфред, повидимому, не совсем это знает. Что – это? Да то самое!
Где это у нас? Ага, приятно! В тех же Известиях этажом выше Альфрединого подвала.
Каким таким-этим делом. Гнилыми листьями? Альфред! За один гнилой лист, найденный у Маяковского, ЛЕФ платит руп. А вот от Альфрединых подвалов так любой лист, даже и композитор, загниет немедленно.
А со страниц Красной Нивы (N 22) нежданный-негаданный тявк Городецкого.
«Нашим опоязам, корпящим над выдуманным языком левого фронта, давно бы пора сделать филологическое обследование Демьяновского вклада в литературу». Откуда это? Не тот ли это самый Городецкий, который буквально на днях еще ухаживал за мертвым Хлебниковым (заумником) и мечтал о журнале Левого Фронта с припевкой «и я, и я!» А теперь в припрыжку за лефогрызами тоже кричит «и я!.. и я!» Один взяв Пушкина за ноги, пытается бить им ЛЕФ. Другой делает тоже, уцепив Демьяна. Бедный Демьян!
С электрических фортов «Печати и Революции», сего ковчега самым радушным образом об'единяющего все точки зрения в одно сплошное многоточие, – раздается выстрел лефовского полусотрудника центрифугиста Боброва: о Буке русской поэзии (книга со статьей Третьякова и др. о Крученых).
В рецензии Боброва залежей благомудрия сплошная курская аномалия.
Во-первых, Третьяков увлекается Крученыхом и заумью, ибо она ему в новинку. Здравствуйте, Бобров! Третьяков уже в 1913 году был с новым искусством, когда Бобров еще и не собирался своим центрифугическим боком прильнуть к железным сосцам футуризма, что было сделано лишь в 1916 году.
Дальше – футуризм в собственном смысле – история вчерашнего дня. (Что это за собственный смысл и куда девалась диалектическая эволюция футуризма. Или Бобров впал в альфредизм и тоже думает угощать окрошкой из ничевоков, беспредметников и имажинистов. А он критик и порой не плохой).
«Примат содержания», «болтовня о форме», «заведенная еще символистами». Опять безнадежно-обывательское: форма и содержание, сарочка и бернарочка, душа и тело. Когда этим грешат не спецы, это просто смешно, но когда критик-исследователь начинает утверждать, что формальный поиск – экзерцис, потребность в которомневелика, и в доказательство ссылается на Толстого «у которого словечек найдется всего с дюжину» и они «терпимы но не более», становится жалко, зачем пишутся работы по фонетике и ритмике и прочих (экзерцисах), когда даже у критиков достаточно заскочить одной пружинке в голове, чтобы галопом понеслось беззаветное мракобесие.
