«Я… Это… Я….» — замолк, слушая поток сознания. Или подсознания. — «Не понимаю, утро или вечер. Темно. Как быть? Утро или вечер? Мне идти на работу или нет?» — «Утро! — заорал я. — Я трахаюсь! И ты, сучка, сломала мне весь кайф! Твою дрянную башку я отвинчу и выкину на помойку, курица ты безмозглая, куриная твоя голова (утро сейчас или вечер, я не знаю кого любить; вранье, я знаю: любить Настю, которая пошла покормить кота). — Если ты еще раз, падла, мне позвонишь, я, бля, наплюю на весь свой аристократизм и просто тебя замочу, уебище квадратное. Молчишь?»
«Время», — проблеяла Ленка.
«А знаешь, что будет с твоим сыном? — я вошел в садистский вкус. — Мандец ему наступает явный. Ему, бедному, очень сильно не повезло с мамашей. Знаешь, как он сдохнет? Он, конечно, нас переживет. И слава богу. А твою поганую башку со всем твоим мусором я просто выкину на помойку, и сын твой будет тебя оплакивать, как в древнегреческой трагедии. Эта… Как ее, похоронила ли она своего брата?.. А, Антигона. Да шла б ты… Меня интересует Любовь. Любовь с большой буквы».
Лена колготилась. Бедный сын. Он мог бы быть персонажем. У меня как-то был с ним разговор. Мальчик пялился в гнилой телевизор, монитор его был не менее гнилым. На экране не было ничего. То есть какая-то информация была, титры, например. Возмутился: как ты можешь это читать, ведь ни хера не понятно! Все понятно, дядя Марк. Читаю. Вопринимаю. Сынок Курго не видел разницы между ящиком из-под картошки и системным блоком. Я не чувствую себя старым. Но с такой-то мамой приличной трагедии не сделаешь. Мне хотелось трахаться, и объект был. Не Ленка, конечно.
Когда Настя вернулась, Лена позвонила вновь. Я впал в бешенство — совсем не такое, какое я описывал в рассказе о посещении Эрмитажа с другом-интеллигентом. Какая, на хрен, интеллигенция, и что это такое, собственно говоря. Ленка визжала по телефону, как недорезанная свинья. А Настенька ходила домой вовсе не для того, чтобы покормить кота, а чтобы втайне от меня опохмелиться. Ее мысль была прозрачной, как стеклянные изделия Главспирттреста. Подруга упала на кровать, а я продолжал ругаться по телефону с Ленкой. Гадскость бытия закручивала меня в душный штопор; Ленка бубнила о том, как ей нехорошо, Настя молчала. Гадскость, думал я, ловя в речи сумасшедшей миллисекундные паузы, чтобы вставить какую-то робкую реплику, ведь это карма. Все хорошо, прекрасная маркиза. Карма — это карма, ей плевать на то, что ты о ней думаешь. Она есть. Просто есть. Но мы пытаемся ее как-то корректировать, читая умные книги или ведя себя так, как Ленка. Это дурдом, думал я. Ее? Мой? Мне было тяжело и легко одновременно. Вот рядом некто; некто вроде женщины. Выключить. Выключить эту дурацкую машинку формирования событий — телефон. Убиться в сон.
