Вагоны стали маневрировать. Христину Ильпинскую перевели на другой путь, потомъ увезли куда-то въ лѣсъ, но она съ твердостью прошла сквозь всѣ испытанія и черезъ часъ уже катила дальше вмѣстѣ съ нами и, сидя на томъ же сундукѣ, глядѣла въ окно своими выцвѣтшими глазами. За окномъ тянулась пшеница, пшеница, пшеница. Даже телеграфные столбы пріобрѣли утомительно однообразный характеръ. Иные изъ нихъ, впрочемъ, степная буря выдернула съ корнемъ вонъ, какъ больные зубы, и только синія стеклянныя чашечки одиноко висѣли на проводахъ, оттягивая ихъ внизъ до самой земли.
Станціи становились все проще и примитивнѣе. Одинъ полустанокъ состоялъ изъ деревянной будки, на которой было написано черной краской: «Keloe, до Виннипега — 000 миль, до Іорктона — 000 миль». Немного поодаль стояла такая же будка, на которой чья-то досужая рука вывела мѣломъ: «Keloe, этапъ для бродягъ, до смерти — близко, до пекла — два дня ходьбы».
Христина Ильпинская, впрочемъ, не обращала вниманія на эти подробности. Глаза ея не отрывались отъ полевого простора.
— У, земля! — повторяла она въ экстазѣ. — Чернина! Этую землю зубами бы грызла. Она мягкая, какъ сало.
Это была чисто стихійная, даже зоологическая жадность.
Въ избыткѣ радости Христина стала уговаривать меня отправиться къ ея братьямъ, за 50 миль въ сторону отъ Іорктона, и посмотрѣть на ихъ житье.
— Можетъ, и самъ фарму возьмешь, — соблазняла она меня. — Будетъ тебѣ по свѣту шататься, чужой хлѣбъ истъ. По крайней мѣрѣ имѣлъ бы свой уголъ подъ старость.
На станціяхъ повсюду слышалась славянская рѣчь, и встрѣчались группы русиновъ, буковинцевъ, хохловъ, духоборовъ. Они занимались по линіи земляными и каменными работами, постройкой домовъ, плотничествомъ. По временамъ мнѣ казалось, что мы въ Австріи и подъѣзжаемъ къ русской границѣ, къ Волочиску или Бродамъ.
На станціи Сентри, уже недалеко отъ Іорктона, двое каменщиковъ-духоборовъ, стоявшихъ на платформѣ, заглянули въ окно вагона и оба разомъ воскликнули: «Митя! Зыбинъ! Назадъ ѣдешь?».
Поѣздъ тронулся такъ быстро, что молодой человѣкъ, сидѣвшій на скамейкѣ въ углу, къ кому относилось привѣтствіе, едва успѣлъ отвѣтить своимъ знакомымъ. Онъ былъ одѣтъ очень чисто въ платье изъ рубчатаго плиса, и голова его была покрыта сѣрою пухового шляпой, но теперь мнѣ было странно, что я не призналъ раньше это круглое чисто русское лицо со вздернутымъ носомъ и простодушными сѣрыми глазами.
Митя Зыбинъ былъ однимъ изъ первыхъ грѣшниковъ, отпущенныхъ изъ реджайнскаго плѣна. У него не было ни усовъ, ни бороды, и ему не могло быть больше 24 лѣтъ. Онъ держался застѣнчиво, быть можетъ, благодаря деликатности своего положенія. Впрочемъ, мало-по-малу мы разговорились. Митя Зыбинъ былъ очень пріятенъ въ обращеніи. Какъ-то чувствовалось, что этотъ простодушный человѣкъ невнимателенъ къ матеріальнымъ интересамъ и направляетъ свои поступки исключительно по теченію своихъ мыслей.
