— Это, значитъ, недавно пошло… — сказалъ Рулевой.
— Какъ сказать? — возразилъ Усольцевъ. — Есть и очень давно. Вотъ въ томъ мѣсяцу я на польской вечеринкѣ старичка встрѣтилъ: тридцать пять лѣтъ живетъ въ Америкѣ. Говорю: «Откуда вы пріѣхали?» А онъ говоритъ: «Я не пріѣзжалъ, я изъ Ново-Архангельскаго. Меня американцамъ вмѣстѣ съ Аляской продали».
Компанія у стола разстроилась.
— Плясать, плясать! — взывалъ Подшиваловъ, выходя на средину «большой комнаты». — Ваня, играй на гармоникѣ!
Елка была безцеремонно сдвинута въ сторону, и многіе стулья вынесены въ прихожую. Гости подвинулись вплотную къ стѣнѣ, чтобы очистить танцующимъ нѣсколько лишнихъ дюймовъ пространства.
— Ходи веселѣе! — кричалъ расходившійся рязанецъ. — Разыгрывай, Ванька!..
«А старухѣ двадцать лѣтъ,
Молодухѣ году нѣтъ!..»
Онъ сдѣлалъ какое-то замысловатое колѣно.
— Тѣсно здѣсяй! — сказала смѣшливымъ голосомъ одна изъ барышень, съ веснущатымъ лицомъ и рыжими кудрями, распущенными по плечамъ. — Ходимте на крыша!..
Плоскія крыши американскихъ домовъ, дѣйствительно, нерѣдко служатъ мѣстомъ лѣтнихъ пикниковъ, но предложеніе плясать трепака на крышѣ въ половинѣ рождественской ночи было нѣсколько рискованно даже для Америки.
— Пустое! — кричалъ Подшиваловъ. — Я танцую наизусть, я не споткнусь. Матрена Ивановна, съ платочкомъ!..
— Давайте, лучше запоемъ! — предложилъ Рудневъ, принимаясь перестраивать лады на своей гармоникѣ.
— Ну, запоемъ! — согласился Подшиваловъ. — А только ты на гармоникѣ подыгривай!..
«Изъ страны, страны далекой,
Съ Волги-матушки широкой,
Ради славнаго тру-уда!..» —
затянулъ онъ жидкимъ теноркомъ.
«Ради вольности высокой
Собралися мы сюда!..» —
подхватилъ хоръ дружно.
Тонкій теноръ каменщика взвивался въ высоту. Даже русинка и словачка пѣли, увлеченныя общимъ примѣромъ.
«Вспомнимъ горы, вспомнимъ долы,
Наши храмы, наши селы,
И въ краю, въ краю чужомъ
Мы пируемъ пиръ веселый
И за родину мы пьемъ…» —
подхватилъ хоръ.
— Отчего не слышно баса? — воскликнулъ Подшиваловъ. — Гдѣ Рябчиковъ?
У сердитаго носильщика тяжестей былъ великолѣпный басъ, мрачный и звонкій, напоминавшій большую мѣдную трубу.
Но Рябчикова не было между пѣвцами. Онъ сидѣлъ въ самомъ дальнемъ углу, уткнувшись лицомъ въ колючія вѣтви елки, и горько плакалъ.
Многоязычный хохликъ подошелъ къ Рябчикову и дотронулся до его руки. Они были пріятелями и одно время даже жили вмѣстѣ. Иногда послѣ пятой рюмки Рябчиковъ даже высказывалъ желаніе тоже учиться по-лошенкойдышь.
