Впрочемъ, Туріанцъ не думаетъ ни о приходахъ, ни о расходахъ. Онъ весь въ настоящемъ, душа нараспашку. Живетъ на улицѣ, среди пріятелей. Изъ его домашней жизни разсказываютъ слѣдующій анекдотъ. Въ одно утро онъ всталъ съ веселой ноги и увидѣлъ, что жена поставила на плиту большой котелъ. Ему почему-то вообразилось, что она варитъ хашъ, — національное блюдо изъ бараньяго потроха, головы и ножекъ. Онъ вышелъ на улицу, встрѣтилъ пріятеля и пригласилъ его къ обѣду.
Потомъ другого, третьяго: «Будетъ хашъ. Только вина захватимъ».
Вино въ Тифлисѣ дешевое.
Не довольствуясь этимъ, онъ разослалъ съ полдюжины пригласительныхъ записокъ. Къ двумъ часамъ Іованнесъ Большой съ пріятелями является домой. Жена съ ужасомъ смотритъ на нежданыхъ гостей. Потомъ раздаются звонки и являются другіе…
— Ну что ты смотришь? Давай хашъ.
— Какой хашъ? Я поставила въ котлѣ воду для стирки…
— Покойный католикосъ, Мкртычъ Хриміанъ шутилъ со мной, — разсказывалъ Туріанцъ. — Женѣ моей говорилъ: «Этотъ, навѣрное, не помнитъ, какъ зовутъ его дѣтей. Думаетъ, должно быть, что это лишнихъ одиннадцать стихотвореній». Покойный Мкртычъ любилъ армянскихъ поэтовъ…
И всѣ эти интеллигенты, люди довольно безбожнаго образа мыслей, стали наперерывъ хвалить и поминать добромъ покойнаго католикоса.
— У этого старца было великое сердце, — сказалъ Аріарани, — и душа демократа. Онъ былъ для насъ, какъ для васъ Левъ Толстой…
У Аріарани тоже шестеро дѣтей. Шавердовъ опять въ другомъ родѣ. Онъ холостой, безъ личныхъ интересовъ, маленькій, кроткій, очень упорный и крѣпкій, какъ сталь. Дѣйствіемъ такихъ людей совершилось возрожденіе армянскаго народа. Этотъ тихій человѣкъ не знаетъ, что такое опасность. Онъ постоянно странствуетъ. Во всѣхъ армянскихъ областяхъ поприще его дѣятельности: въ Закавказьѣ, и въ Турціи, и въ Персіи. Для дорійскихъ крестьянъ онъ является судьею и оракуломъ. Они перехватываютъ его на каждомъ перекресткѣ, уводятъ его въ сторону и совѣтуются съ нимъ о своихъ семейныхъ дѣлахъ.
Рубенъ Шавердовъ знаетъ множество старыхъ крестьянскихъ исторій этого края, то страшныхъ, то трогательныхъ, то смѣшныхъ. Вотъ онъ лежитъ у костра на спинѣ и долго смотритъ въ небо. Потомъ приподнимается и, опираясь на локоть, начинаетъ разсказывать:
— Видите эти огни на той сторонѣ ущелья?! Это Ахпатъ, армянское село, но помѣщики были грузины, князья Баратовы. Это случилось въ 1827 году Крестьянинъ Елизбаровъ не представилъ во-время буйволовъ для княжеской пашни. Тогда князь велѣлъ запречь его самого вмѣсто буйвола. Ночью собрался весь родъ Елизбаровыхъ. Это были гордые крестьяне. Ихъ было восемнадцать мужчинъ. Они рѣшили смыть оскорбленіе кровью. Ночью они ворвались въ княжескій домъ и перерѣзали весь родъ Баратовыхъ. Только одинъ младенецъ остался въ люлькѣ. Елизбаровскія жены выпросили ему пощаду, и старый Гиргоръ Елизбаровъ согласился, но сказалъ: «Вотъ я оставляю для васъ живого змѣеныша. Но изъ него вырастетъ змѣя, и она будетъ жалить весь нашъ родъ». Окончивъ свое дѣло, Елизбаровы сѣли на коней и съ женами и дѣтьми ушли черезъ горы въ Эривань, къ татарскому хану. Въ то время Эривань была подвластна персамъ. На слѣдующій годъ Россія объявила войну Персіи. Елизбаровы сначала сражались въ персидскихъ рядахъ, потомъ одинъ изъ нихъ оказалъ русскимъ услугу. Тогда елизбаровскій родъ получилъ охранную грамоту отъ генерала Паскевича и вернулся на родину въ Ахпатъ. Выросъ младенецъ Баратовъ и сталъ княземъ. Елизбаровы снова стали его крѣпостными. Такъ сбылось слово стараго Гиргора. Когда умиралъ Гиргоръ, — сто лѣтъ ему было безъ малаго, — онъ призвалъ къ себѣ своего старшаго сына и сказалъ ему: «Я слыхалъ — есть земли, въ которыхъ нѣтъ рабства. Быть можетъ, когда-нибудь въ нашей землѣ тоже не будетъ. Въ то время придите на мою могилу и крикните: „Гиргоръ, рабства не стало“. И кости мои услышатъ». Въ 1865 году, когда упало крѣпостное право, дѣти Елизбарова пришли на могилу Гиргора и плакали; зарѣзали барана, лили кровь и кричали: «Гиргоръ, рабства не стало».
