«Ишь, как светится, – пробурчал он про себя. – Знать, услышала о братце». Что это и есть сестра Нагнибеды, Антон понял сразу: они были слишком похожи, чтобы не увидеть это. Он посторонился, а она, как и монашка, проходя мимо, сложила руки на груди, но не остановилась, а лишь сказала с легким поклоном: «Здравствуйте, вам». И тут же с криком «Ванечка!» сорвалась с места.
Обернувшись, он успел заметить, как у самого дома закружил ее в объятьях выбежавший навстречу Иван.
– Ты поспешай, поспешай, – поторопил его Охрим, – нечего на чужих баб глазеть.
– Да я и не глазел вовсе, – слабо возразил Бузыкин. – На что мне? На че доброе, так, может, и поглазел бы.
– Это ты прав, – одобрил его красноармеец. – От них все зло на земле, да и не время до них теперича.
– Без них оно спокойнее, – тут же осмелел Антон, почувствовав в Охриме родственную душу. – По мне, дак вообще бы ввек их не видеть.
Все же Ксению он увидел еще раз. Когда уже двух раненых бойцов уложили на телегу и все солдаты, кроме Охрима, ушли, стал прощаться с ними и стоявший в стороне Нагнибеда. Один из них еще мог сидеть на телеге, другой, тяжелораненый Арсений Гулько, лежал весь в бинтах на войлочной подстилке. Видны были только его глаза. Иван что-то еще говорил бойцам, когда подошла его сестра с той же пожилой монахиней и тихо попросила:
– Ваня, разреши нам помолиться над ними.
– Ты что, Ксюша! – вскинулся ее брат, но она с такой мольбой смотрела на него, что он растерялся и беспомощно огляделся: не слышит ли кто чужой. – Ты пойми, дорогая, – начал Иван и осекся, услышав голос раненого бойца.
– Командир, – громко простонал он. И когда он наклонился, зашептал горячечно: – Помру я скоро, Ваня. Не довезти меня. Дай им помолиться. Пусть подойдут с матушкой. Разреши, за ради Христа прошу. Никогда тебя ни о чем не просил, теперь прошу. Православный ведь я.
Иван, закусив губу, легонько сжал его руку повыше локтя и кивнул:
– Ладно, Арсений. Будь по-твоему.
– Спасибо, командир, – донесся до него шепот бойца.
– Спасибо, Ваня, – эхом откликнулась его сестра.
Склонившись к раненому, они с матушкой стали молиться, а стоявшие рядом Иван и подошедший Полуяровский молча внимали молитве, украдкой смахивая слезы. Ах, если бы знать тогда, чем обернется это разрешение самому Ивану.
Не тронула ситуация лишь Бузыкина. Хорошо расслышав слова раненого: «не довезти меня», – он единственный, кто воспринял их так, как они прозвучали.
Ведь если он не довезет бойца живым, кто поручится, что красные его самого не отправят на тот свет? Дорога была каждая минута, а тут эти бабы со своей молитвой. Ну, что даст она болящему? Не укол, не таблетка даже – чем могут помочь глупые заклинания? Будь его воля, он разорвал бы этих молельниц. Но воля не его, и, тщательно скрывая раздражение, он переводит взгляд с одного на другого и вдруг видит выражение лица Охрима. Видит и понимает, что думает тот точно так же, как и он, Бузыкин. Весь вид красноармейца говорит о нетерпении. Что вся эта затея с молитвой – лишь пустая трата времени. Взгляды их встретились, и, похоже, они поняли друг друга.
