Лукин вскочил и заходил взад-вперед по кабинету.
Вырисовывалась не совсем типичная для того времени картина. Не совсем, но случаи такие были. Доносили ведь друг на друга и особисты, и «закладывали» друзей с еще большим энтузиазмом, если для этого появлялся повод. Поэтому при первом же намеке некоторые не ждали возможного доноса, а таким образом прятались в более, как им казалось, безопасные места. А кто-то просто хотел унести ноги подальше от надвигавшейся войны. Очень похоже, что в пылу охотничьего азарта на дезертира Бузыкина майор проморгал несравненно более крупную дичь. Нужно наверстывать упущенное.
«Завтра же припру его этим Шклабадой, – решает майор. – Не расколется – придется самому ехать в Херсон. Материала там хватит, а дело может оказаться действительно особой важности».
–*–*–*–
Полковник Шклабада не выходил и из головы Антона. Мрачные размышления одолевали арестанта, пока его везли в город. Как он мог так опростоволоситься?
Тот панический страх при появлении матроса в кабинете у следователя вмиг разрушил строго выстроенную им схему поведения на допросах. Что это может быть всего лишь сын нэпмана, застреленного им еще где-то в тридцатом, дошло не сразу. Так ведь немудрено: матрос один к одному портрет отца, чтобы ему пусто было! Да еще бородка эта нэпманская. В первую-то секунду чуть кондрашка не хватила: Влад воскрес! И откуда принесло этого нэпмановского отпрыска? Бузыкин поежился: если бы не ноги, вернее, их отсутствие, так бы и поверил, что это сам Полуяровский с того света явился. И в недоумении ловит себя на том, что даже сейчас рука невольно тянется перекреститься. Вот это уже плохо: примета – хуже не бывает. И сплевывает поспешно бывший капитан: тьфу-тьфу-тьфу, чур меня, чур.
– Что, басурман, судьбу колдуешь? – с усмешкой замечает один из конвоиров. – Теперь, колдуй-не колдуй, дорога тебе одна.
– Дорог всегда много, – угрюмо смотрит он себе под ноги. – Надо только успеть на свою.
– Тебе успеется, – жестко встревает другой. – Твою никто не займет. И не дорога она, а дорожка накатанная. Ты по ней и докатился. Жалко только, не отдадут тебя на суд народу, а то бы...
– Разговорчики! – лениво прерывает их старший наряда, не дав узнать Антону последствий народного суда. – Сколько раз напоминать?
Разговор с подследственным запрещен по уставу, и за всю оставшуюся часть пути они не произносят больше ни слова.
Камера столичной тюрьмы понравилась Бузыкину до такой степени, что его жизненный тонус слегка повысился. После месячного пребывания в затхлых, вонючих казематах районки он почувствовал себя, как на курорте. А совсем неплохой обед, поданный ему в камеру, настроил на минорный лад. Он вытянулся на железной кровати и, чуть прикрыв глаза, продолжил анализировать ситуацию.
