А в бараках люди, как черви, ворочались на нарах, итяжелый, спертый воздух выбрасывало через разбитыеокна. Всю ночь горела коптилка, гарь щекотала в носу.В девять часов вечера проходил патрульный, осматривал нары, а в шесть утра его зычный голос возвещалподъем. «Ауфштейн!» – раздавалось во всех концахлагеря. Это слово, как острый нож, касалось моегосердца.
Звеня банками и котелками, на ходу протирая глаза,все спешили занять очередь у кухни, чтобы потом успетьстать в очередь за добавкой. Из-за добавочной ложкижидкого супа постоянно разгоралась борьба – к великойпотехе администрации лагеря. Но только немногимсчастливцам удавалось получить немного мутнойжидкости, которая на лагерном языке называласьбаландой. Измученные голодом, люди забывали обэлементарных принципах человеческой этики.Вот по лагерной дорожке бредут двое приятелей. Идутмолча. О чем-то вспоминают. Общая судьба, общее горесвязало их воедино. Но вдруг, в одно мгновение, обаоживляются и, как коршуны за добычей, бросаются наземлю. Один из них схватил окурок. Может быть, немецнарочно бросил окурок для потехи. Второй взмахиваеткулаком и бьет приятеля по голове. «Шакал, – со вздохомпроизносит он. – 3а тобой никогда не успеешь...»Осчастливленный находкой, «друг» не отвечает, заботливо охраняя окурок.Я был свидетелем жуткой сцены, когда человекпытался зарезать земляка, за то что он тайком облизалего котелок.
После завтрака (он же и обед) производилось построение всех военнопленных. Устанавливали, сколькотрудоспособных, сколько «филонит», то есть симулирует.Полицейские бегали из барака в барак с записнымикнижками, проверяя нары.
«А ты что развалился? Баланды, что ли, объелся? –тыкая палкой в ноги, грубо кричал полицейский. – Оглох,что ли? Команды не слышишь?» Но лежавший на нарахне отвечал. Он, наверно, еще вечером ушел в мир иной итеперь лежал холодный, нисколько не заботясь ни опостроении, ни о баланде.
Приготовления к работе совершались за несколькоминут. Все получали кирки или лопаты, потом строем, почетыре, шли на работу.
Я никогда не забуду эту дорогу, асфальт «варшавки» –Варшавского шоссе, – покрытый блестящей, словноалюминиевой, коркой. Непрерывно моросил мелкийдождь. От Рославля до линии фронта день и ночь двигались машины, груженные оружием и продовольствиемдля армии. На прицепах громыхали пушки. На жерластволов были надеты брезентовые чехлы. Солдатыкутались в брезентовые маскировочные палатки и, сидяна танках, сосали трубки. Видно, им не нравилась русскаяосень. Треща и дымясь, проносились мотоциклы.Дорога вносила оживление в эту местность, пустыннуюи сиротливую. По сторонам дороги березовые рощицыутопали в болотистой почве. На пригорках виднелсяпорыжевший мох, пестрели лысые пни, обколотые длякостров. А дальше – лоскуты черной озимой пашни, захолмами виднелись черные трубы – остатки сожженныхдеревень. Стаи ворон, испуганных случайными выстрелами, кочевали с места на место.На часовом пути до места земляных работ всегдаоставалось несколько наших друзей, чтобы успокоитьсянавеки. Этих несчастных людей полицейские добивалипалками или, в лучшем случае, пристреливали. Ото всюдуслышалось грозное: «Лос! Лос!» Конвоиры отличалисьисключительной жестокостью. Эти люди до сегодняшнегодня остаются для меня загадкой. Казалось, они имеликаменные сердца и не были рождены матерью.
