Всѣ здравомыслящіе люди чувствуютъ отвращеніе къ словеснымъ спорамъ, которыми такъ изобилуютъ философскія и богословскія изслѣдованія; и выяснилось, что единственнымъ средствомъ противъ подобнаго злоупотребленія являются: ясныя опредѣленія, точность идей, входящихъ въ любой аргументъ, а также строгое и однообразное пользованіе употребляемыми [въ этихъ аргументахъ! терминами. Но есть такого рода споры, которые, въ силу самой природы рѣчи и человѣческихъ идей, страдаютъ постоянной двусмысленностью и никогда не могутъ достигнуть значительной достовѣрности или точности, не смотря на всѣ предосторожности, или на какія угодно опредѣленія. Это споры о степеняхъ какого-нибудь качества или обстоятельства. Люди могутъ спорить до скончанія вѣка, былъ-ли Ганнибалъ великимъ, очень великимъ, или-же въ высшей степени великимъ человѣкомъ, о томъ, какою степенью красоты обладала Клеопатра, на какой хвалебный эпитетъ можетъ претендовать Титъ Ливій или Ѳукидидъ, и споръ ихъ никогда не будетъ доведенъ до какого-нибудь окончательнаго рѣшенія. Въ такомъ случаѣ, спорящіе могутъ сходиться въ существѣ дѣла и расходиться въ терминахъ, или-же наоборотъ, не будучи въ состояніи опредѣлить свои термины настолько, чтобы понять, что каждый изъ нихъ хочетъ сказать, потому что степени этихъ качествъ не поддаются, подобно количеству или числу, точному измѣренію, которое могло-бы быть рѣшающимъ элементомъ въ спорѣ. Что споръ относительно теизма — такого-же рода, т. е. исключительно словесный, или что онъ — если только это возможно — обладаетъ еще болѣе безнадежной двусмысленностью, это выяснится при самомъ поверхностномъ разсмотрѣніи дѣла. Я спрашиваю теиста, не допускаетъ-ли онъ существованіе большого и неизмѣримаго, въ силу его непостижимости, различія между человѣческимъ и божественный ъ духомъ? чѣмъ онъ благочестивѣе, тѣмъ охотнѣе отвѣтитъ онъ утвердительно и тѣмъ болѣе будетъ склоненъ превозносить это различіе: онъ даже будетъ утверждать, что различіе это, по самой природѣ своей, не можетъ быть слишкомъ превознесено. Затѣмъ я обращаюсь къ атеисту, который, я это утверждаю, является таковымъ лишь номинально, а отнюдь не серьезно, — и спрашиваю его: нельзя-ли вывести на основаніи связности и видимаго соотвѣтствія всѣхъ частей этого міра извѣстную степень аналогіи между всѣми дѣйствіями природы, во всѣхъ ея положеніяхъ и во всякое время? не являются-ли гніеніе рѣпы, порожденіе животнаго и строеніе человѣческаго мышленія — энергіями, по всей вѣроятности имѣющими другъ съ другомъ отдаленную аналогію? Невозможно, чтобы онъ сталъ отрицать это; онъ охотно съ этимъ согласится. Вынудивъ отъ него эту уступку, я заставляю его отступать еще дальше и спрашиваю его, не вѣроятно-ли, что принципъ, впервые устроившій міръ и теперь еще поддерживающій въ немъ порядокъ, тоже имѣетъ нѣкоторую отдаленную, непредставимую аналогію съ другими дѣйствіями природы, а среди нихъ и со строеніемъ человѣческаго духа, человѣческой мысли? Хотя и неохотно, но онъ долженъ согласиться и съ этимъ. Такъ въ чемъ-же предметъ вашего спора? восклицаю я, обращаясь къ обоимъ противникамъ.
