— Рада была повидаться, Фудзисава-кун... Давно мы вместе не гуляли.
С наступлением вечера перед турникетами начала скапливаться толпа. Вокруг звучали разговоры и шаги нескольких тысяч людей.
— Так ты придёшь завтра в школу? — с каким-то вызовом в голосе спросила Михо.
Не зная, что ответить, он продолжал глядеть в пол. Стало ещё холоднее. У Такао мёрзли пальцы ног. У Михо они, наверное, совсем окоченели.
— Как же противно смотреть, когда кто-то считает, будто на свете он один такой несчастный!
От неожиданности Такао непроизвольно вскинул голову. На секунду ему показалось, что это сказал кто-то из прохожих. Но именно Михо пристально смотрела на него заплаканными глазами.
«Надо что-то сказать», — подумал Такао. Что в таких случаях говорят? Мозг лихорадочно работал, словно за минуту до окончания экзамена. Сойдёт и первая попавшаяся мысль:
— Тебя это не касается, Касуга.
Его голос дрожал, и он сам поразился, как по-детски прозвучали его слова.
Михо не отступала:
— Да, не касается. Но в школе есть с десяток ребят, у которых развелись родители. В этом нет ничего особенного, и киснуть тут просто глупо.
Такао покраснел раньше, чем почувствовал стыд. Посмотрел на Михо, не веря, что эта маленькая девочка перед ним действительно она.
— Можешь прогуливать школу, сколько тебе вздумается, но неужели ты пытаешься этим что-то сказать? Я здорово ошиблась, считая тебя взрослым. По крайней мере, общайся с людьми по-человечески!
Такао растерянно смотрел, как из её глаз катятся слёзы.
«Это какая-то другая Михо, — думал он. — Та, которую я знаю, с кем мы вместе прошли десятки километров, не стала бы так резко со мной разговаривать. Она видит меня насквозь, понимает все мои чувства, а что смог разглядеть в ней я?»
Михо опустила голову и пошла прочь от Такао, тихо сказав напоследок:
— Тебе ведь хватило смелости меня поцеловать...
Она прошла турникет, и её маленькая фигурка сразу же исчезла в толпе.
От Синдзюку он два часа тащился до дома пешком. Втискиваться в заполненный поезд ему совершенно не хотелось. Как только он отошёл от станции, начал накрапывать мелкий дождь; когда миновал Накано — полило по-настоящему, но Такао, склонив голову, упрямо двигался вперёд. Дождь, переходящий в снег, хлестал его холодом, неразношенные кроссовки натирали ноги. Странно, но эта боль несла с собой своеобразное утешение.
«Хоть это и не станет для меня наказанием, — просил он, — но пусть я потеряюсь на самом деле». И всё же, когда из дождя вынырнули освещённые уличными фонарями жилые кварталы, Такао испытал такое облегчение, что едва не заплакал.
