У меня нет слов, чтобы описать то мрачное безвременье, ту бесконечную череду периодов сна и бодрствования во мраке. Порой я не мог отличить сон и реальность — от беспрестанного вращения звездной сферы даже перед закрытыми глазами все время стоял убегающий вниз рисунок созвездий, и головокружение становилось настоящей пыткой. Алмазно-ледяное многоцветье Млечного Пути не радовало меня — мне думалось, если я вдруг каким-нибудь чудом снова попаду на Камей, я не смогу без содрогания смотреть ночью на небо. Но странное дело — даже к такой невыносимой жизни я смог привыкнуть. Я содрогался, думая о том, что запасы пищи и воды в капсуле когда-нибудь подойдут к концу. Я со страхом представлял себе столкновение с метеоритом, и тесные стеклянные объятья моей тюрьмы начинали казаться уютными и комфортными. В довершение я вновь начал тешить себя безумными надеждами: я вообразил, что кто-то на Камее мог наблюдать затмение, увидеть в телескоп мою капсулу, и теперь меня ищут. Эта идея на несколько «дней» вывела меня из ступора, но вскоре я почти забыл о ней, и лишь временами, когда случались наиболее сильные приступы клаустрофобии, я говорил себе (в глубине души не веря в это), что меня ищут и скоро спасут, и это ненадолго успокаивало. Надеяться на то, что меня подберет случайный корабль, тоже было глупо. Если между Камеем и Кулхусом существовало регулярное сообщение, то сюда, по другую сторону, ни один корабль не заглядывал уже много десятков лет. Ближайшая к Камею планета, Юсуф, представляла собой огромный светящийся шар из сжатых чудовищным давлением газов, и была никому неинтересна. Я поискал Юсуф глазами, но не нашел — по-видимому, он в это время ушел за Кассандру. Скрылся в бесконечной черной пустоте и лиловый огонек Камея. Я остался наедине со звездами.
В созерцании их холодного блеска минула вечность.
Как-то раз я очнулся от смутной полубезумной грезы о своем детстве; я услышал идущие снизу знакомые булькающие звуки и приготовился есть. Но из трубочки, бывшей когда-то прозрачной, а теперь густо покрытой изнутри засохшим белковым концентратом, ничего не появилось. Вскоре прекратились и звуки. Я мигом пришел в себя, и короткая нервная дрожь сотрясла тело. Запасы пищи подошли к концу!
Эта новость неожиданно принесла облегчение, и я даже тихонько рассмеялся в темноте. Слава Богу, все заканчивается, подумал я, и приготовился наблюдать за медленным приходом смерти.
То было интересное ощущение. После первого же «дня» голодовки все до единой мышцы сковала невероятная слабость. Даже при попытке повернуть голову, чтобы жесткие лучи Кассандры не жгли глаза, я чувствовал дрожь и какое-то вселенское опустошение в каждой клетке тела. Желудок отозвался на нежданную диету тупой болью — но она не раздражала, напротив, приносила облегчение: все идет так, как и должно идти. На следующий «день» я уже был так слаб, что с трудом открыл глаза — несомненно, в нормальных условиях я мог бы держаться гораздо дольше — но после всего, что я пережил, голод пожирал меня очень быстро. Дотянуться губами до крана и попить воды — вот все, на что хватало сил. Вскоре я поник в своем узилище, закрыв глаза; мне казалось, что теплые черные волны несут меня вдаль, предчувствие скорого упокоения и отдыха обволакивало мое сознание, гасило все прочие мысли.
