— Говорят, где-то в здешних горах есть монастырь, — как бы невзначай обронил юноша, запивая скиром печёную репу.
— Есть, как не быть, — кивнул лысый пожилой дядька, утирая пивную пену с усов, — преподобный Кристофер его основал годков этак десять назад.
— Четырнадцать зим назад, — уточнил коренастый мужичок с опилками в бороде. — После того, как выгнали того карлика.
— Какого карлика? — Хёгни сделал большие удивлённые глаза.
— Ты что, не местный? — усмехнулся столяр. И рассказал историю позора королевской дочери с презабавнейшими подробностями. Сотрапезники поддакивали и бросали замечания, как бросают собаке кости. Хёгни лишь недоверчиво крутил головой и ухмылялся, хотя в душе был готов повыбивать зубоскалам жемчуг рта. Кровь прильнула к лицу, парня бросило в жар, уши горели. «Вот бы пригодилась отцовская маска, — подумал Хёгни, — заметят ведь».
Не заметили. Видать, списали на жару.
— А ты чего, собственно, любопытствуешь? — спросил дюжий кузнец, макая чёрными от копоти пальцами сухарь в пиво. — Ты случаем не ионит?
— Да что ты, добрый человек, — натянуто улыбнулся Хёгни, — просто доводилось слышать, что это очень красивый монастырь, и что никакой храм в честь старых богов с ним не сравнить.
— Бабы там, верно, красивые, — хохотнул веснушчатый подмастерье, — туда ж и Хельга Красавица удалилась, из-под дверга носатого. А так — сарай сараем.
— В жопу все сараи, всех двергов и всех монахов с монашками, — проворчал кузнец. — У меня там недалеко родич живёт, Бёлль Подкова, так он говорит, что их на Сурдлинге заставляют платить на монастырь десятину да работать на них за медяки. Он говорит: я, мол, не крещёный, не ионит, я и мой отец и все деды-прадеды язычники, на зубе моржовом я вертел вашего Белого бога, и его мать, и всех святых — нет, плати, и хоть усрись…
— Так ведь на тинге решили, — возразил столяр, выдёргивая из бороды стружку, — все земли на Южном Языке отдать на вейцлу[44] монахиням. Он что, глухой, твой Бёлль?
— Бондарь он, — бросил кузнец, — а жена у него на огороде репу да брюкву окучивает. Там огорода — мышь насрала, а туда же — десятину. И в Альхёрг десятину. И конунгу заплати. И в городскую казну. И на починку дороги. Ты вот, юный друг, шёл сюда — хороша ль дорога?
— Чуть в грязи не утоп, — признался «юный друг».
— Оно и видно, все сапоги изгваздал, — досадливо сплюнул под стол кузнец.
— Ну так пусть не платит на Альхёрг, — рассудил подмастерье, — раз уж монашки столько жрут.
