Вспомните, советники, сколько писем я вам слал вам, сколько докладывал. Разъяснял, доказывал. Но вам не было дела.
Теперь я снова обращаюсь к вам. У Совета больше нет будущего, он изжил себя. Наилучшее решение — прямо здесь и сейчас принять решение о замене Совета одним человеком. Королем, выбирать которого будет народ.
— Это измена! — перебил Маниуса Таарон, он закричал, и столько яда было в его голосе, что любой испугался бы.
Но не Маниус. Он даже не вздрогнул, когда его так резко, бесцеремонно перебили, демонстративно медленно обернулся к Таарону, невозмутимо, лишь слегка покривив губами, ответил:
— Иного, я от тебя и не ждал.
А затем, снова обернувшись к остальным членам Совета, продолжил:
— Ну, а ваше слово, советники?
— Это недопустимо, — взорвался нежданно, даже для себя, Шародай. — И даже обсуждать это — попирать Законы! Все Великие Законы!
— Богохульник!
— Мятежник!
Каждый советник в тот момент считал своим долгом не просто высказаться — возмущенно выплеснуть в лицо Маниусу унизительное оскорбление. Их злобные крики сливались и обрушивались на Маниуса всей своей тяжестью. Но он выстоял, выждал момент и, перекрывая крики, выкрикнул:
— Тогда мне нечего делать!
Маниус схватился за грудь, вцепился пальцами в орден члена Совета, дернул изо всех сил. Ему хватило одного раза: игла с треском вырвала клок черной ткани. С размахом, вложив в этот жест все свои раздраженные чувства, Маниус швырнул орден на стол. Оттолкнул стул и руки разъяренного Таарона и, не оглядываясь, не вслушиваясь в слова, бившие в спину, направился вон из зала Совета. Быстро, не сомневаясь ни на миг.
Его час пробил…
Ненавидел… Всех вместе и каждого по отдельности. За старомодное упрямство и глупую верность традициям, за показное величие и манию зваться правителями, которая губила страну. Фелидию, что, изможденная, в мольбе протягивала к ним хилые руки.
Когда Маниус, не замечая ничего и никого вокруг, не сбивая решительного шага, шел по коридорам дворца, его сердце раскаляла не только взращенная с годами ненависть. Было и еще одно… Жажда власти, той самой безграничной власти, от которой исходил пьянящий аромат. Сколько лет он только ощущал его, а. теперь шел по ограниченной прямой, в конце которой маячило вожделенное. И не оступиться, не свернуть. Иначе все к чему он шел столько времени, без малого — всю свою жизнь, осторожно, просчитывая до секунды, до движения — все ускользнет песком сквозь пальцы. И будет он властелином… За решеткой, в промозглой камере. А то и на плахе.
