Линвард стоял напротив, прислонившись спиной к холодной стене. Думал о мужчине в камере. Пленник не боялся, он, словно губка впитывал громкие эмоции Хорета, упиваясь победой. Именно победой… Слова растормошили надзирателя, а гнев были ничем иным, как воплями безнадежности.
Глаза Линварда скользнули выше, под потолок. Оттуда, на собравшихся внизу людей глядела каменная помесь тигра, волка и змеи. Она разинула клыкастую пасть, сморщилась, высунула раздвоенный язык. Сожрала бы, будь живой. Зверь словно приметил воина, но для чего? Склонить на свою сторону или…
Линвард отогнал всякие «или». Когти скребли, да не давили. И он знал, чего от него хотела статуя. Того же, что и узник. Только Линвард был сильнее Хорета. Никаких сомнений, он помнил клятву. Что проникает внутрь, сливается с кровью. Предать ее — отравить себя. Умереть. Превратиться в статую зверя. Запереться в холодном подземелье.
— Ланз, Айлен! — Линвард призывно махнул рукой. — Пошли уже отсюда.
И двинулся прочь, подальше от мрачных тоннелей и тварей, что сидели в них.
Старик разомкнул веки. Несколько секунд он видел над собой лишь размытые белой мутью силуэты, но сонная пленка лопнула, медленно расползлась, и в подслеповатые глаза брызнул дневной свет.
Да, он встретил еще одно утро. Смерть умеет быть милостивой, но долго ее расположением не попользуешься. Как бы знать, когда ее терпение иссякнет …
Данасий прислушался. За окном верещали птицы: с восхищенным, задорным писком разрезали небесную синь ласточки, а какие-то уличные птахи, наверное, воробьи, устроившись на карнизах, завистливо чирикали им вслед.
Свежий ветер ворвался в комнату, подул на морщинистое лицо. Данасий улыбнулся, но сухие губы треснули, свежие ранки защипали. Он вздохнул так глубоко, как смог и тотчас в груди зашевелилось, защекотало что-то, поползло вверх, и на выдохе, с хрипом, плюхнулось в подставленный платок. Красное пятно цеплялось за белоснежные нити и расползалось, росло…
Данасий сморщился, смял платок и безнадежно уронил его на пол. Болезнь не оставляла ему надежды, рубила под корень. И запечатывала кровавыми печатями.
Все чаще и чаще ставила она свои страшные штампы. С легкой печалью Данасий понимал, что осталось недолго. Что совсем скоро в свитке его жизни поставят точку, скрутят, затянут бечевкой и запечатают. На этот раз навсегда.
Он снова вздохнул, уже осторожнее, боясь разбередить хворь, и опять подумал о птицах. Кем был он — Данасий, когда-то? Сначала — приближенным Совета, затем — его членом, а последние двадцать лет — Главой. Был ласточкой, носящейся в недоступной вышине, а сотни, тысячи людей — воробьев смотрели на него, зная, что никогда не полетят с ним вровень. Он поднялся не сразу, но зато, достигнув неба, крепко зацепился за облака. Не сбросить, не свергнуть.
