Въ ужасѣ Данила содрогнулся:
— Господи, прости меня!.. Господи, прости!.. Упокой душу, отрока твоего, отрока твоего Павла…. отрока… отрока Павла!..
Онъ опустился на колѣни и пристылъ головой къ холоднымъ каменнымъ кирпичамъ пола… Такъ долго — безъ движенія — онъ молился и не смѣлъ подняться на ноги. Сзади что-то тяжелое наваливалось на плечи и въ самое ухо шумѣло:
— Великій грѣхъ!.. Великій грѣхъ!..
Сторожъ Дмитрій тихо тормошилъ его и поднималъ съ полу:
— Вста-а-вай, э-эй, вста-а-а-вай!.. При-ни-май гробъ!..
Данила всталъ и оглядѣлся мутнымъ, плохо понимающимъ взглядомъ:
— Кончено все!.. Аминь!.. — сказалъ онъ про себя, и холодный потъ выступилъ на его лбу. Онъ нагнулся къ сыну и обхватилъ гробъ правой рукой.
Батюшка уже всходилъ на амвонъ и воздѣвалъ къ верху рогачомъ руки, чтобы снять ризу черезъ голову.
— Ну, что-же ты? Неси сына!.. — сказалъ псаломщикъ.
Данила оторвался отъ гроба и съ отчаяннымъ крикомъ метнулся вслѣдъ за отцомъ Леонидомъ:
— Батюшка, а батюшка!.. Простите, батюшка!.. Мой грѣхъ!.. Запамятовалъ я… Въ Спажинки, вишь ты, Павелъ родился… Отрокъ онъ, батюшка, отрокъ!..
Голова отца Леонида вынырнула изъ ризы… Качая на рукахъ мягкій шелестящій бархатъ, отецъ Леонидъ внушительно выпрямился, сталъ выше и строже, повелъ укоризненно глазами и сказалъ:
— Ну, теперь, братъ, поздно!.. Второй разъ отпѣвать не приходится!..
Замѣтивъ-же, что лицо Данилы исказилось отъ отчаянія, онъ успокоительно и сердобольно прибавилъ:
— Ничего, Данила, не сокрушайся!.. Богъ милостивъ!.. По правдѣ сказать, какіе могутъ быть у Павла грѣхи?.. Ничего!..
Данила обернулся безнадежно къ сторожу и покорно сказалъ:
— Ты, Митрій, ужъ того… пообожди ты, не запирай церковь… Я — сейчасъ… Я только помолюсь…
— Ладно… подожду!.. — отвѣтилъ Дмитрій тихо.
Закатные лучи, — нѣжно розовые и прозрачные, — заполнили храмъ. Батюшка съ псаломщикомъ приближались уже вмѣстѣ къ выходу, — одинъ широкоплечій и крѣпкій, впитавшій въ себя живородящую силу степныхъ просторовъ, — и другой — сгорбленный и щуплый, — жалко тянущійся къ деревенскому уюту, какъ чахлый стебель къ солнцу.
Въ золотой сѣткѣ солнечныхъ лучей двигались они, отбрасывая длинныя переламывающіяся тѣни. И когда оба, одинаково позолоченные ласковымъ закатомъ, вышли на паперть, черезъ открытую дверь ворвался въ храмъ мягкій шумъ лѣтняго угасающаго дня…
Ребячливо кричали воробьи у ограды, шумѣли березки передъ входомъ атласными тонкими листьями, разорванный дробный гомонъ звонко придвигался изъ степныхъ далей. И такъ много было кругомъ немудренаго, безхитростнаго и радующагося жизни, что батюшка не вытерпѣлъ и сказалъ:
