Меня бросает в жар.
— Мама говорит, это классика… Аккуратно, элегантно, практично. Еще она никогда не выходит из моды. — Заливаюсь краской.
— Тебя обманули.
— Но мама…
— А ты за мамкину сиську до старости собрался держаться? — Усмехается она.
Зачерпывает арахисовое масло указательным пальцем и слизывает языком.
— Я не… — У меня дыхание перехватывает, когда ее язык прячется меж пухлых розовых губ.
— А завтра она тебе невесту выберет. Из своих. Ну, из роботов, помешанных на чистоте и этикете. — Эй Джей деловито зачерпывает новую порцию масла. — И сосватает. Ты согласишься?
— Н-нет… — Выдыхаю я. — Не-е-т!
Беру дрожащими пальцами сэндвич.
Не хочу робота. Только не это.
— А теперь давай, рассказывай, — она берет ложку и мажет масло на хлеб, — что у вас приключилось пару дней назад?
Впивается зубами и откусывает большой кусок хлеба. Жует, облизывает губы. Меня это зрелище завораживает. Заставляет забыть, как нужно дышать.
— Ты о чем? — Еле выдавливаю.
— Ну, о том, как ты притащился домой во рванье со сбитыми коленями. — Эй Джей одаривает меня очередной сияющей улыбкой. — Я все видела. — Довольно кивает. — И слышала. Твоя мать визжала так, будто ее индюк в задницу клюнул!
И я невольно начинаю смеяться. И рассказываю все, как на духу. И вижу, как она реагирует: ее зрачки расширяются, рот открывается от удивления, сэндвич падает на тарелку и разваливается.
Для меня заявиться домой в таком виде было настоящим геройским поступком, но, увидев одобрение в глазах этой девчонки, я понимаю, что оно того стоило. И говорю, говорю, снова и снова расписываю все в деталях.
А потом мы поднимаемся вместе наверх. Элис рассматривает учебники на полках, мои дипломы за победы в научных состязаниях, переставляет вещи с места на место, открывает гардероб.
— Нужно все это сжечь, — смеется она.
И я согласен. На все согласен, ради того, чтобы она вот так стояла посреди моей комнаты и так заливисто хохотала.
Мы вытаскиваем вещи прямо на пол, яростно топчем их, отрываем рукава и пуговицы. Скидываем в кучу у двери. Эй Джей обещает достать мне нормальную одежду, а я киваю, понимая, что готов ради нее облачиться хоть в картонную коробку.
— Вот здесь закатаем, — она расстегивает манжеты и подгибает рукава рубашки, в которую я одет. — Расстегнем верхнюю пуговицу. Так-то лучше.
Снова улыбается, а я понимаю, что пьян от одного ее присутствия. От легкого лавандового аромата, источаемого ее кожей, от нежного запаха волос. И дико рад тому, что кто-то еще в этом мире разглядел во мне «чувака», а не ботаника.
