Яну стало неуютно. Каждое слово диктора эхом отдавалось у него в голове — и каждое, казалось, рисовало небольшой штрих в полотне, изображавшем картину смерти его родителей. Штрих, который уже не имел значения, но всё равно причинял боль.
Он чувствовал, как прохладный воздух планетария скользит по его коже, и замерзал, будто его собственного тела касался абсолютный холод межзвёздного пространства.
Ян поймал себя на том, что его рука тянется к руке Николя, едва заметно белевшей в темноте на подлокотнике, отделявшем их места друг от друга, и одернул себя тут же.
Пару минут он боролся с собой, но чем больше сопротивлялся, тем острее ощущал, что эта рука становится наваждением, его единственным спасением в этом холоде космической ночи.
Наконец Ян сдался. Вцепился в ладонь Николя, причиняя боль.
На секунду рука Николя заледенела, а затем перевернулась в его пальцах и мягко обхватила его кисть.
Ян протяжно выдохнул. От руки Николя по телу разливалось тепло, и сердце начинало биться быстрей и ровней. Он уже почти мог смотреть на световые проекции, проплывающие в воздухе, без слёз.
Николя ничего не говорил. Ян даже не был уверен, что тот смотрит на него.
И когда, спустя долгих полтора часа, лекция закончилась, Николя так и не сказал ничего.
Ян не знал, почему молчит Николя. Сам он молчал, потому что в груди всё ещё жил тот самый холод, что поймал его в свои объятия в темноте.
— Ты куришь? — спросил Николя, когда они уже поднялись на крышу и устроились в сторонке от шумной толпы, разбредавшейся по домам.
Ян покачал головой, хотя в эту секунду он и готов был начать. Язык не слушался его, а когда Николя достал из кармана пачку сигарет, и тонкие пальцы всунули одну в рот, Ян понял, что ему нужно — просто необходимо — снова коснуться этой руки — но сдержался и только молча смотрел, как Николя подносит к сигарете зажигалку, и в темноте занимается горячий красный огонёк.
— Помнишь, ты спрашивал про Сакхер-Те? — спросил Николя.
— Про что? — Ян тут же почувствовал себя дураком, но Николя спокойно ответил:
— Про амулет.
Ян сглотнул. Он помнил, но нервы его и без того были слишком напряжены, чтобы давать или слушать подробный ответ.
— В моём роду есть предание, — сказал тем временем Гринье, явно не замечая, как дрожит вцепившаяся в стальной парапет рука Яна. — Глупость, суеверие… Но я всё-таки верю в него.
