Осенью пошёл в школу, и забот прибавилось, играть времени стало меньше, да и баловать перестали – бабка, что любила и потакала забавам, приболела, слегла и в холодную позднюю осень тихо умерла. Взяли жить в семью тётки, а уж там было строго: часто ругали и жестоко наказывали. Случалось, что зверёнышем звали или ещё как-то обидно, и он от своего странного положения в доме родни ужался, затих и присмирел. Если становилось совсем грустно, убегал прятаться в свой старый дом, а как подрос немного, и вовсе там обосновался.
– Вот когда я таким стал. Эх!..
«Гнев подходит!..»
– В стену бей, – кратко посоветовал Лис и перебрался за подушки, – кота не трогай! И меня тоже. Пройдёт это!
– Э-эх!.. – большой своею ладонью Человек приложил удар по стене. Дом загудел, в сарае зацокали копытцами козы, а куры испуганно заквохтали.
Кот выскользнул за дверь.
«Курей успокаивать пошёл, молодец».
Лис думал, как быть, и, сказать по совести, очень хотел спрятаться и переждать эту бурю в укромном месте – у него совсем не было опыта, как вести себя в подобных случаях.
«Пусть выговорится, вот что». И не убежал.
Горечь обречённости накрыла его уже лет в семь-восемь. Вражда под крышей родни, неприятие в школе – его везде принимали как чужого, норовили обидеть или уколоть побольнее. Он пытался уходить: в лес, благо, что лежит вокруг, куда ни глянь, в город, но сложно там было и страшно, и он возвращался вновь и вновь под смех и упрёки, беспощадные и злые. Однажды даже провёл в чаще целую ночь: забрался в дупло, укутавшись в одеяло, и уснул. Но на следующее утро свои нашли с собаками и вернули назад.
Очень тяжело переживал оскорбления, что сыпались, казалось, постоянно, и замыкался ещё больше. Совсем не умел давать сдачи, скорее не смел, ни физически, ни словами. И даже сны ему не приносили защиты: в кошмарах голос его был беззвучен, непослушные ноги подкашивались, он полз, полз, не в силах сдвинуться ни на шаг, просыпался дрожа, словно уже умер, разорванный на куски, и не решался сомкнуть глаз до рассвета.
Ребёнок, он копил злобу на этот мир в своём сердце, и она вызревала, не видимая никому, на дне его души тёмной глубокою бездной. Сейчас, оборачиваясь назад, пожалуй, он может сказать: нравилось ему, когда проклинали! Злодействовать, быть дурным хотя бы с чужих слов – да, это было приятно.
– Понимаешь, я всегда боялся! Всего! Жил с оглядкой, даже когда назад в свой дом перебрался, казалось, что следят за мною. Так и сидел в темноте с одной свечой, тихо-тихо сидел…
