Рукописи профессионалов возвращались не всегда. Уходили "на консультацию". Приходили порой без некоторых страниц. К примеру, из моей рукописи исчезла главка о ханжеском призыве вождя: "Нам Гоголи и Щедрины нужны!" Перекочевала, видно, в "седьмую" комнату милиции: в России еще не было копировальных аппаратов. Впрочем, будь и они, -- чего стесняться в своем отечестве! "
"Терялись" страницы и у моих друзей.
Страшнее всех пострадал, однако, Василий Гроссман.
Вот как, по рассказу Гроссмана, был конфискован его сталинградский роман, о котором "донес" в ЦК Вадим Кожевников, в то время главный редактор журнала "Знамя".
Явились на квартиру писателя на Беговой улице среди бела дня два человека и сообщили будничным тоном водопроводчиков, которые пришли чинить прохудившийся кран: "Нам поручено извлечь роман".
Дознание в КГБ велось точь-в-точь, как и двадцать лет спустя, когда искали "Архипелаг". Бросили на следовательский "конвейер" больную женщину-машинистку. "Конвейер" -- это когда следователи меняются, а подследственный -- нет.
Несчастного человека, вовсе еще ни в чем не обвиненного, истязают все подряд, весь следовательский отдел попеременно, -- и двадцать часов, и сорок. Вплоть до обморока, сумасшествия, смерти или признания...
Вырвали на конвейере признание и у машинистки Василия Гроссмана. "Сколько печатали экземпляров? Кто помогал?"
Затем опергруппы КГБ провели широкую операцию: в разных областях СССР были проведены обыски -- у родных, друзей, знакомых Гроссмана -- и извлечены все экземпляры рукописи, черновики, записные книжки, даже ленты пишущих машинок.
Вызвали в ГБ Василия Гроссмана, спросили со скрытой издевкой: "Ну, как? Все у нас? "Все", -- глухо ответил Гроссман. "Нехорошо быть неискренним перед органами", -- усмехнулся тучный гебист и достал последний, семнадцатый экземпляр, который хранился у двоюродного брата писателя в дальнем городе.
Секретарь ЦК КПСС Суслов согласился принять убитого горем писателя. "Нет, -- сказал он вежливо, почти благодушно, угощая писателя чаем, -- это не то, что мы ждем от вас. Такую книгу можно будет издать, думаю, годиков через двести-- триста... Мы не можем сейчас вступать в дискуссии, нужна или не нужна была Октябрьская революция".
Писатели избегали Василия Гроссмана, как прокаженного.
Как страшился талантливый прозаик Борис Ямпольский, потерявший всех друзей в тридцать седьмом году, переступить порог своего "поднадзорного" соседа! Но -- преодолел свой страх, единственный из немногих пришел и, тщательно затем закодировав свои записи, оставил последующим поколениям предсмертные слова Василия Гроссмана: "Меня задушили в подворотне".
