— Не уступите ли и этого щеголя, мэм? — спросил Харви у миссис Сэдгров, когда та вернулась.
Да, она продаст гусака и две дюжины молодок. Харви загнал птицу в клетку.
— Пошли, пошли, — утихомиривал он отчаянно отбивающегося гусака, крепко сжимая его в объятьях. — Не бо-ось. До субботы не трону.
Он опутал веревкой лапу гусаку и привязал его к крюку внутри повозки. Затем достал кошелек и расплатился с миссис Сэдгров.
— Будьте здоровы, мэм! Будьте здоровы, — прощался он, отъезжая. Мэри он так больше и не увидел в тот день.
— А ну, шагай, Хитрюга! Шагай, тебе говорят! И они покатили домой. Через час на Дэниел Гринз показалась первая веха — мельница, которая давно уже не махала крыльями, хотя с виду была вполне исправным архитектурным сооружением. Повозка подъезжала к Диннопу.
Несколькими минутами позже Харви был уже у своих ворот. Не успев еще въехать во двор, он принялся подтрунивать над матерью — добродушной полногрудой матроной. Обычно она сидела дома, скупая снедь и живность у всех, кому случалась нужда продать. Искусством торговаться она, пожалуй, владела лучше сына, и попасть к ней в лапы считалось большой бедой.
— И сколько же ты дала за этого заморыша? — вскричал Харви, уставившись с наигранным презрением на некую живность — типичное «ни рыба ни мясо», запертую в клеть.
— С ума сойти! — заявил он, когда мать сообщила ему цену. — Ты же меня по миру пустишь!
— Что ты говоришь! — кипятилась та. — Курица отменная. Голову даю на отсечение, что она через месяц начнет нестись.
— Эта? Да разве это курица? — куражился Харви. — Один клюв чего стоит. Ты меня разоришь! В пух и прах разоришь.
Возмущенная миссис Уитлоу повысила голос.
— Ладно, — успокоил ее сын. — Может быть, она и впрямь ничего. Конечно, не совсем то, что надо, но и не так плоха, чтобы из-за этого подымать крик. Ты же знаешь, какой я придира. Ну, а если уж хочешь взглянуть на настоящих кур, — продолжал он хвастливо, вытаскивая из повозки клетку со сбившимися в груду молодками, — так вот это куры! И еще гусак! Я сторговал тебе гусака. Всем гусакам гусак!
Выгрузив птицу, он поехал дальше, на постоялый двор, где держал лошадь и двуколку — собственной конюшни у него не было. После ужина он рассказал матери о Сэдгровах и их ферме.
— Дочка такая красотка, какой ты сроду не видывала. Только тихоня, страшная тихоня. Волосы — что шерстка у белки. Очень миленькая.
— Ты, кажется, собирался зайти сегодня к Софи? — спросила мать, зажигая лампу.
