— Добрый вечер, — сказал Харви Уитлоу таким тихим голосом, каким говорил в церкви.
— Это за яйцами, Мэри, — пояснила миссис Сэдгров.
Девушка отложила длинный прут для поджаривания хлеба. Она была чуть пониже миссис Сэдгров и не слишком на нее похожа, ровно настолько, чтобы заметить семейное сходство. Не произнеся ни слова, она прошла в другой конец кухни и отворила дверь в кладовую. Там на скамье в двух больших кринках квасились сливки, а на соломенной подстилке стояли большие корзины с яйцами.
— Сколько здесь? — спросила миссис Сэдгров, и девушка ответила:
— Сотни три, кажется.
— Вы все возьмете?
— Да, мэм, — поспешно отозвался Харви и кинулся к повозке за ящиками. Потом они вынимали яйца из корзин и клали в ящики — девушка подавала, а он укладывал. Миссис Сэдгров вышла, оставив их вдвоем. Сначала скупщик молчал.
— Нет, по этой дороге, — пробормотал он, словно про себя, — по этой дороге я еще не ездил.
Мэри молчала. Несколько раз пальцы их встречались, и раз или два, когда оба они нагибались над корзинами, ее рыжие кудри были так близко от лица Харви, что почти задевали его.
— Ну и глухо у вас здесь, — снова попытался он завести разговор.
— Да, — сказала Мэри Сэдгров.
Когда все яйца перекочевали в ящики, появилась мать Мэри.
— Не возьмете ли несколько кур, скупщик?
— Хоть тысячу, мэм, — выпалил Харви. Хоть тысячу! Черт возьми, кажется ему действительно улыбнулось счастье! Он последовал за женщиной во двор. Она ушла, а он остался ждать. Харви стоял у крыльца, думая о девушке и о неожиданно удачной сделке. Предложи они сейчас ему десять тысяч кур, он взял бы все до единой. В лепешку расшибся бы, но взял! Девушка оставалась на кухне. Она была там, в доме, за его спиной, в нескольких шагах от него. За низкой оградой, отделяющей двор от ярко-зеленого ковра лужайки, откормленный черный пони щипал траву. Во дворе, не спуская с Харви глаз, застыл молодой гусак. Он стоял у каменной колоды, на которой вверх окоченевшими лапками лежал мертвый дрозд. Девушка все еще была на кухне. Она ходила там взад и вперед — Харви слышал ее шаги. Может быть, она подсматривает за ним в окно. Будь у миссис Сэдгров двадцать миллионов яиц, он скупил бы их все. Как она долго! Во дворе стояла мертвая тишина. Гусак принялся чистить клювом белые перышки на груди. Его трехпалая нежно-розовая лапа по форме напоминала большой трехгранный алмаз, на конце каждой грани которого приделан коготок — маленький очищенный орешек. Гусак поднял ногу и, сомкнув пальцы, спрятал ее под крыло. Стоя на одной ноге, он погрузился в раздумье. Его вытаращенный голубой глаз смиренно смотрел на мир, — конечно, у него было два глаза, но Харви мог видеть только один — смиренный голубой глаз в розовой оправе, придававшей ему этакое распутное выражение, а в клюве алели хищные влажные ноздри, словно у гусака был насморк. Красивая птица. Чем-то она напоминала миссис Сэдгров.
