Песнь в мире тишины (Рассказы) | страница 74

Час за часом глупый мотив сверлил его сознание.

Возможно, что он спас Дэна от безумия, но не вернул ему речи: он остался немым, немым… И тут он вспомнил про человека, который сначала оглох, а потом ослеп, — Скруп также его знал, это был тот самый человек, который богохульствовал.

В день похорон Пейви увидел во сне, что его выпустили из тюрьмы; ему пригрезилось, что кто-то его пожалел и отпустил на час-два, чтобы похоронить умершего сына. Казалось ему, что он явился в Тэспер, когда церемония уже началась и гроб был в церкви. Пейви встал на колени рядом со своей матерью. Пастор произнес слова церковной службы, гроб с телом ребенка опустили в могилу. Погруженный в сновидение, немой Пейви отвернулся… День был слишком яркий для смерти, лучшего дня нельзя было и представить. Ветер, казалось, плавно струился, колебля цветущую сирень. Белое перышко, которое голубь сронил на церковную крышу, кружилось подобно бабочке. «Мы приносим тебе от самого сердца благодарность за то, что ты соизволил избавить этого брата нашего от бедствий этого греховного мира», — произносил пастор. Под конец Пейви поцеловал мать и увидел самого себя возвращающимся в тюрьму. Он шел полевыми тропинками к железнодорожной станции. Земля начинала пересыхать, нужен был дождь — он это отчетливо мог рассмотреть, — а потом все вокруг начало разрастаться, хлеба поднялись буйной зеленью, сладко пахли поля, засеянные бобами. Заросли сурепки с желтыми цветами и побеги дикой белой моркови тянулись вдоль изгородей. Скот дремал в траве; жеребенок, оставленный без присмотра, лениво потягивался возле своей матери. Жаворонки, крапивники, овсянки… Были там высокие буковые деревья и высокие холмы, спокойные и безмятежные, подымающиеся над Кобзом и Питером, Тэспером и Тринклом, Базлбери и Нанктеном. Он увидел, что пришло лето; и он вернулся в свою тюрьму.

«Смелым быть ни к чему, — подумал он, — мы подобны траве под ногами; былинку, которая хоть чуточку возвысится над остальными, сразу же подстригут. На этом свете бедняку не пристало быть гордым, ему надо только уметь каяться».

Холодным апрельским вечером крытая двуколка скупщика катила по Шеггской пустоши. На ее дощатом верхе было выведено «X. Уитлоу. Птица и яйца. Динноп». Лошаденка, хотя и добрых кровей, имела невзрачный вид. Шеггская пустошь — общинный выгон — высокое поле, густо поросшее дроком и папоротником, раскинулось мили на две из конца в конец. Ни деревца, ни дома, только телеграфные столбы стояли ровным строем вдоль шедшей с севера на юг дороги. На одном из них, словно открытая рана, алело прибитое гвоздями объявление, запрещавшее швырять в столбы камни. На таком высоком и открытом месте, как Шеггская пустошь, всегда гуляют ветры и даже в полное затишье тянет холодом. В любую погоду дрок рос и зеленел, порою даже золотился. Летом здесь царила дремотная истома, в остальное время года пустошь выглядела мрачной и унылой.