Песнь в мире тишины (Рассказы) | страница 62



— Одной вещи, Пейви, — сказал Скруп, когда собрание закончилось, — одной вещи я не потерплю в своем приходе — это азартных игр.

— Азартных игр? Никогда в жизни не играл на деньги, сэр. Я даже не смогу отличить пики от треф.

— Я говорю о скачках, Пейви.

— Так я же на них никогда в жизни не был, мистер Скруп.

— Да ведь совсем необязательно ходить на скачки, чтобы ставить на лошадей; агенты букмекеров собирают расписки и деньги для ставок. И это делается у нас во всех шести деревнях, а человек, который этим занимается, даже если не ставит сам, представляет опасность для общества и для нравственности; он преступник, он нарушает закон. Кто бы он ни был, — закончил викарий, понизив голос и доверительно касаясь плеча Дэна, — я буду его клеймить беспощадно. Доброй ночи, Пейви.

Дэн ушел, затаив в душе жажду убийства. Мнительные люди, не знавшие его, со стороны могли предположить, что человек с таким неудавшимся лицом был в состоянии совершить преступление — не мелкий грешок, на это, конечно, не стоило обращать внимание, но большое, настоящее преступление вроде убийства. Он, конечно, мог совершить убийство — точно так, как и любой другой; но он зато был способен и обуздать столь гибельное стремление и никогда никого не убивал.

Однако угрозы пастора смогли испортить настроение Дэну лишь ненадолго, и он продолжал петь все так же весело и звонко каждый день на своем пути по дорожкам из Кобз-Милла в Тринкл и Нанктен. Колышущиеся богатства уходящих вдаль лесов, желтеющих на пороге осени, уходящие вдаль величественные холмы, нежаркий солнечный свет, яркие ягоды шиповника, коричневые листочки боярышника, которые начали осыпаться с живых изгородей и перепархивали по дороге, подобно умирающим мотылькам; упряжки лошадей, с усилием вспахивавшие землю, овчарни с уже покрытыми соломой загонами, где овцы могли лежать, по выражению Дэна, горячие, как пудинг, — все это наполняло его чувством легкой восторженности — очень смутным чувством, которое он мог выразить только пением.

В ночь на праздник костров деревенские парни разожгли большой костер напротив «Белого оленя». Шел снег, и, хотя мороза не было, он ложился на дорогу мягким тонким покрывалом. Дэн на велосипеде возвращался домой после затянувшейся поездки, и свет от костра подействовал на него ободряюще. Весело и необычно озарял он двор трактира, и в этом освещении олень, возвышающийся над балконом, из-за снежной подушки, покрывавшей его деревянный нос, немного смахивал на верблюда, в то время как тот же снег, облепивший его спину, придавал ему сходство с овцой. Несколько мальчиков стояли с ошалелым видом, щурясь от света, перед полыхающим пламенем. Поравнявшись с костром, Дэн сошел с велосипеда, сделав это весьма осторожно, потому что сзади него ехал крошечный мальчуган, укутанный и привязанный к раме велосипеда длинным шарфом, — очень маленький, очень молчаливый, примерно лет пяти. Голова, уши и подбородок у него были укутаны красной шерстяной шалью, а шея и грудь — зеленым шарфом, почти совсем скрывавшим его курточку; поверх штанишек были надеты серые шерстяные гамаши. Дэн снял его с велосипеда и поставил на дорогу, но малыш был так закутан, что едва мог передвигаться. Ребенок был робок, а может быть, думал, что выглядит смешным; сделав несколько шагов, он повернулся назад и начал рассматривать свои следы на снегу.