Тернер вздохнул. Официант принес ему очередной стакан виски.
— А вот я так считаю, Боллингтон, — сказал он. — Все, что вы натворили, было просто-напросто вызвано вспышкой раздражения и крайней мнительностью. Я вам, конечно, не судья, но и на самом деле, вы были чересчур обидчивы. И что же сказала по этому поводу ваша жена?
— Но ведь я не поддерживал с ней связи и никогда ничего о ней не слышал — я просто исчез. А все моя «мерзкая рожа», знаете ли, Фиби не желала меня больше видеть.
— Ну и ну, Боллингтон! А эта дама, миссис Макарти? Что же она?
— Миссис Макарти! Но я никогда в жизни больше не виделся с нею, да и не слыхал о ней ровно ничего. Ведь я говорил вам.
— О да, как же, как же. Итак, значит, вы улизнули в Америку.
— Ах, как я был несчастен все эти долгие годы! В самом деле, подумать только — я бесконечно любил Фиби и страдал от нашей разлуки, я… О, это описать невозможно! Но что было хуже всего, так это низость моего поведения; ничего героического в нем не было, и вскоре я увидел совершенно ясно, что мое бегство было всего лишь гнусной уловкой, которая могла бы вызвать негодование у каждого; ведь я сбежал и покинул жену на милость… на чью бы то ни было милость — неважно. Это воздвигло между нами непреодолимую преграду, и теперь я не смог бы предложить ей простить и забыть; вы и представить себе не можете, как это все меня мучило. Я был настоящим мерзавцем, сущим негодяем. Преграда была лишь во мне самом. Со мной было хуже всего… Мне казалось, я смог бы прийти в себя и вновь наслаждаться жизнью, по временам я думал о Фиби как об этакой кошечке, милом маленьком котеночке… Ездил я повсюду, делал любую работу. Но Америка — страна огромная, и отношения с людьми у меня там как-то не складывались; я был одинок, о великий боже, как одинок! — и хотя прошло уже два года, я все еще тосковал по Фиби. Что бы я ни делал, за что бы ни брался — все с одной мыслью: только бы Фиби была здесь, рядом со мной. И тут скончался мой двоюродный брат, который жил в Англии, мой единственный родственник. Вряд ли я виделся с ним хотя бы раз в жизни, но все же это был мой ближайший родич. Вы и представить себе не можете, Тернер, что значит потерпеть настоящую тяжелую утрату. Ни единая душа в мире не станет теперь интересоваться моей жизнью, моим благополучием. О Тернер, говорю вам, это было ужасно, ужасно, когда умер мой кузен. Мое одиночество в мире стало полным. Я остался совсем один, человек, так страшно напутавший в своей жизни. Я чувствовал глубокую печаль и раскаяние и, право же, мог бы отдать богу душу — не от болезни, а из отвращения к самому себе.
