Подошло время, и Арпад повез жену на машине в родильный дом в Кенте и, простившись с ней с заботливой нежностью, оставил ее там. В течение двух дней он не давал покоя служащим больницы: каждый час справлялся по телефону.
— Нет, сэр, нет еще, — отвечала сиделка. — Нет, она хорошо себя чувствует. Все идет нормально. Нет, нет, я не забуду позвонить вам сейчас же.
Это было большое прохладное здание в глубине обширного тенистого сада, за которым вдали виднелись гряды холмов. В приемной стоял серый диван с резьбой, изображающей шлем, кольчугу и меч — символическое оружие, с которым мы пускаемся в пучину житейских горестей, слишком реальных, чтобы служить орнаментом. Веранда на солнечной стороне дома была заставлена кроватками, их было десятка полтора. В каждой лежал младенец, а в изголовье висела табличка с его именем. Они лежали и плакали круглые сутки: одни днем, а другие ночью. Вскоре появилась еще одна кроватка с новой табличкой: «Младенец Куасс». Кори-Эндрюсы попросили разрешения окрестить ребенка, и, когда они оба явились сюда, мистер Кори-Эндрюс перечеркнул слово «младенец» и нацарапал «Питер».
— Ха-ха! Каков плутишка! — умилялся милейший джентльмен. — Он-то сумеет за себя постоять! Поздравляю вас, Вероника! Какой красавчик! Питер! Питер! Питер! Можете себе представить: когда нам сообщили об этом по телефону, Милли упала в обморок; честное слово, мы как раз обедали, и ей стало дурно.
— Да, правда, — подтвердила жена, — я чуть не захлебнулась супом.
Так как Веронике предстояло вскоре расстаться с Питером, решили, что ей не следует кормить его грудью, но Вероника настояла на том, что сама будет поить сына молоком из бутылочки.
Почти каждый день ее навещал Арпад. Он с нескрываемым удовольствием поглядывал на округлившуюся грудь Вероники, белую, как свежеобструганная береза, и такую соблазнительно пышную по сравнению с прежней, девической грудкой.
Дважды в неделю приезжали Кори-Эндрюсы, и сразу было видно, что они уже полюбили ребенка, ребенка Вероники, ставшего теперь их собственностью. Молодая мать чувствовала себя хорошо, но бывала вполне счастлива только в те короткие минуты, когда ей разрешалось взять на руки маленького Питера.
Прошел положенный срок, Вероника уже поправилась после родов. Теперь почти все время она проводила в больничном саду. Это был истинный рай, мирное убежище под сенью цветущих деревьев, пышно красующихся в своем новом весеннем уборе. За газоном в саду ухаживал, не слишком усердствуя, но любовно, однорукий садовник с топорным, грубоватым лицом и неизменной трубкой, зажатой в тонких губах. Три или четыре лужайки, заросшие неподстриженной травой, пестрели маргаритками, а опавшие цветы акации лежали на яркой зелени, словно белые уснувшие пчелки. Вероника дремала и сквозь сон слышала, как кукушка или грач, покачиваясь на ветке тополя, пререкается со всем пернатым миром. Слезы катились по щекам Вероники. Ей казалось, что она выбралась из какой-то темной пещеры времени и вышла на свет, к сияющим садам Гесперид. О блаженные дни! Вот так бы остаться лежать здесь не двигаясь. Но ей почему-то все время вспоминались слова старой глупой песни:
