— Паук по щеке бегает, понимаешь-нет…
— Известие получишь, Саня…
— Спать что-то не хочется…
— О ней думаешь?
— Пойду ягод пошукаю. Шиповника, может, найду или глоду. Мать, как заболею, понимаешь-нет, всегда чай шиповником заварит… Смотри-ка, дождь перестаёт.
Николай лёг на бок и долго раздумывал над тем, удобно ли без Сашка съесть сухарь, а так вдруг захотелось, и даже не есть, а заложить его за щёку и медленно посасывать, эх, если бы ещё чуть подгорелый попался. Спрятал, не тронув.
По дороге застучала телега. Николай приподнялся на локте, прислушался. Поблизости кто-то разговаривал. Потом всё стихло, и вдруг крик:
— Стой! Стой!
Гулко по лесу шарахнул выстрел, за ним другой… Телега залязгала, задребезжала, понеслась…
Николай выскочил на обочину дороги. Двое полицаев, беспрестанно оглядываясь, вовсю гнали лошадь.
— Санька!
Николай побежал вдоль дороги, влетел в лес.
— Санька! Любушка!
Санька ещё не похолодел, и то, что лицо его, руки были тёплыми, смутило Николая. Он начал тормошить Саньку, толкать…
Остановился дождь, не шумел по деревьям ветер, медленно сползли с солнца тяжёлые тучи, и оно повисло над землёй — жёлтое, холодное, равнодушное.
Совсем под вечер Николай перетащил Сашка к ложбинке. Выгреб листья, розовые, жёлтые. Долго рыл землю палкой, как заступом.
Затем отбросил палку, стал копать яму руками, не чувствуя боли, не видя, что бросает землю на открытые Санькины глаза.
Николай вынул из левого кармана завёрнутые в тряпицу бумаги, бережно обтёр другу лицо, сложил ему на груди руки и стал тихонько укладывать. Посидел у изголовья, вглядываясь в лицо, потом снял с себя плащ, укутал Сашка и стал быстро забрасывать землёй.
Солнце опустилось за тонкие деревья. Пахнуло сыростью, грибным духом, прелыми листьями и дикой мятой.
Николай вышел на опушку. Присел, прислонившись к молодой берёзе, лицом на восток. Широко открытые невидящие глаза его заполнило красное солнце. Солнце действительно было красным, и от него далеко на запад протянулась длинная, узкая туча, будто выгнутая окровавленная сабля, устало брошенная на почерневшем бескрайнем поле.
Ульяна избегалась вся, под глазами круги — не спит четвёртую ночь. Плохо ему. Поит настоем из васильков, наперстянки, чебреца. По утру липовым чаем с гречишным мёдом. Порой с трудом разожмёт она зубы Николаю, просит его, молит, а он как немой. Горит огнём, мечется. Потеет страшно — простыни сурового полотна, которые стелет ему Ульяна, надо менять через полчаса, а самого лихорадит.
