Они пришли в небольшой дворик под вязами. Вёрткая, стройная, она быстро шмыгнула во двор. Под поветью достала длинный ключ, быстро открыла низенький омшаник[5].
Пахнуло липовым цветом, старой вощиной, хлебным квасом. Шагнули по глубоким ступеням, упали на слежавшуюся солому. Потом она принесла борщ в небольшом чугунке, ещё горячий — только из печки, две кринки кислого молока и чёрствые остроугольные коржи.
В полночь она еле разбудила их. У ног её стоял небольшой квадратный фонарь, как у проводников, освещавший только низ пальто и синие резиновые тапочки.
Николаю достался старый брезентовый плащ и потёртые, чуть длинноватые ему брюки. Сане — рубаха, шапка и фуфайка. Курасову — сапоги и серый мятый пиджак.
Забыв о женщине, они быстро стали переодеваться. А она тихо плакала, закусив губу, чтоб не слыхали.
Шли долго, а когда начало сереть, свернули в незнакомую деревню. Так же огородами привела она их к чьей-то избе, где они на чердаке проспали весь день.
Вечером хозяйский мальчишка вывел их к реке. Вторую ночь они шли, петляя вдоль берега.
В маленьком степном хуторке Весёлый Гай, стоявшем на отшибе в низине, оставили Курасова — дальше он идти не мог.
— Не гляди, командир, что я сама карга каргой, — пела Николаю маленькая улыбчивая старушка, — вынянчу его. А вылюдняет, не пропадём — земельку пахать будем… С мужиком хозяйство на ноги станет. Чай не из городских будешь? — неожиданно бросила она Курасову, быстро почесав указательным пальцем под грязноватым чепцом.
Курасова она устроила на тёплой лежанке в соседней комнатухе, отгороженной захватанной пестрядью.
— Не боись, маманя, с Кубани мы, — прохрипел тот.
В каждом селе так вот оседали окруженцы.
В одном селе, только зашли они в хату, вбежал а девочка.
— Титко Параско, староста з полицаями…
Пришлось день пролежать в зарослях вонючей бузины. Ели паслён, а потом Саньку мутило два дня.
Шли и шли дальше…
Николай хорошо запомнил Антоновичи, с большим белоколонным помещичьим домом, с двумя прудами в жёлтых, поникших ивах. В том селе они жили четыре дня. И быстрая, как сполох молнии, была там любовь у Саньки.
Как оно так вышло, никто не знал — ни Сашок, ни она. Девочка-подросток вместе с кринкой молока принесла ему первый свой поцелуй, первый горячий шёпот.
Николай лежал в другом углу сеновала. Он не мог пошевелиться, тяжёлый, будто каменный, ловил он каждое её слово, вздох, шёпот, слабый крик, потому что этого никогда ещё не было с ним. И будет ли?
