Исследователи средневековой словесности также отмечают специфику средневековой литературы в отличие от литературы нового времени. Так, в книге Л. Левшун «История восточнославянского книжного слова XI–XVII веков» [5] называются следующие отличительные признаки средневековой восточнославянской книжности: литургичность, благодатность или харизматичность, молитвенность, исповедность, теогностичность, спасительность, поучительность, соборность. Мы видим, что особенности словесного творчества практически совпадают с особенностями творчества живописного в контексте церковного искусства. Но уже в литературе Древней Руси, как показывает Л. Левшун, существует два принципиально различных способа создания художественных образов: «художество» и «хытрость». Понятие «художества» в своём значении пересекается с понятием «чуда», поскольку оно представляет собой чудесный дар, исходящий от Бога для человека и через его личность. «Хытрость» — произведение человеческое, самотворное, плод неблагочестивой и пагубной человеческой мудрости. «Художество» несло Истину, поскольку оно основывалось на мысли Бога и было вдохновлено Духом. Произведения истинного творчества («художества») и сама способность к нему мыслились как богоданные и боговдохновенные. То, что мы сейчас считаем художественной литературой, с точки зрения древнерусского книжника, к художеству никакого отношения не имеет — это, безусловно, «хытрость». Это вовсе не означает, что мирское творчество не обладает ценностью. Вот что пишет о творчестве и культуре архимандрит Киприан Керн в своей книге «Антропология св. Григория Паламы»: «Самый корень культуры, как и культа, имеет в себе нечто религиозное, освящённое особым почитанием. Это не значит, что благословенно только творчество в формах благочестия, так сказать, храмовое творчество: иконописание, зодчество и клиросное пение. Может быть и мирская культура, на которой почиет благословение, но она должна доступной для этого благословения, способной к освящению» [1, 379].
Таким образом, и «хытрость» не отвергается архимандритом Киприаном, потому что посредством этого способа создания художественного образа может совершаться творческий акт, который тоже способен нести позитивную энергию восхождения к свету, который совершается в сфере религиозных ценностей. Но, к сожалению, возможен и другой вариант — когда художественное произведение ведёт читателя (или зрителя, слушателя) в область тьмы. Проблема света и тьмы в искусстве подробно рассматривается в статье игумена Антония (Логинова), которая так и называется «Свет и тьма в искусстве». «Существует ряд людей и их творений, — пишет игумен Антоний, — поддающихся вполне ординарному нравственному и рассудочному разделению на „сынов света“ и „сынов тьмы“» [4, 239]. Речь идёт, конечно, не о предмете изображения или описания инфернальных проявлений, они могут быть представлены и на иконах («Страшный суд», «Сошествие во ад» и т. д.). Игумен Антоний пишет о том, что важен не предмет изображения сам по себе, а то воздействие, которое оказывает на человека произведение искусства. Обращаясь к самым трагическим моментам в церковных песнопениях, игумен Антоний замечает: «…ни одно церковное песнопение, включая тексты плача Страстной седмицы, не поставит точку, доколе не проведёт молящегося через образ воскресения и победы над смертью» [4, 239]. В светском художественном творчестве мы также можем найти своеобразное «литургическое начало», преодоление мрака и смерти (таково творчество Ф. М. Достоевского). Совершенно иной колорит в творчестве Л. Андреева, где жизнь человека только мучительна и только беспросветна. Тяга к изображению беспросветности — проявление извращённого творческого эроса. «Стать глашатаем безысходности невозможно без любви к ней, — пишет игумен Антоний, — любви особого рода — полного предания себя очарованию „великой блудницы“. Без неё же невозможно и сотворить себе кумира, ибо кумир — это не изделие из камня, дерева или полимера, а также слов, красок или звуков, но твердыня, высеченная из материала нашего сердца. Статуя — лишь произведение кумира, сам же кумир — чадо, рождённое от прелюбодеяния нашего духа, покинувшего лоно любви Отчей, с блудной матерью нашей духовной смерти» [4, 240].
