— Разве правильно сказать не наоборот?
— Детали.
Я улыбаюсь, хоть и хотела бы сдержаться, и толкаю его плечо своим. И это подобно толканию плечом кирпичной стены.
Габриэль снова берет мой сэндвич, и так как я чувствую себя щедрой, то оставляю его ему, вместо этого принимаясь за вторую половину. Он приканчивает свой кусок за два укуса, затем вытирает рот салфеткой.
— У тебя милые родители, Болтушка.
Тепло наполняет мою грудь.
— Спасибо. Я по ним скучаю.
Он сочувствующе кивает.
— Не получается с ними часто видеться? Ты говорила раньше, что выживала на лапше быстрого приготовления...
— Я люблю своих родителей, — перебиваю я. — И вижусь с ними так часто, как могу. Но есть предел тому, что я могу у них взять. Они... немного слишком усердствуют, пытаясь присмотреть за мной.
Я поднимаю телефон и прокручиваю фото, пока не нахожу нужный снимок. Это мое давнее фото, на нем я широко и болезненно улыбаюсь, сидя между родителями на диване. Передаю мобильный Габриэлю.
Он долго разглядывает снимок.
— Ты немного похожа на них обоих.
— Да.
Мне это отлично известно. У меня темно-карие глаза мамы, наглая улыбка и курносый нос. От папы мне достались структура тела и волнистые русые волосы. Я опускаю взгляд на маму — ее карамельные окрашенные волосы ниспадают прямыми локонами. Мне тоже всегда хотелось такие волосы.
— Это мое фото на вечеринке в честь выпускного из колледжа.
Мужчина хмурит брови, ожидая услышать пояснения.
Я качаю головой и кривлю губы.
— Это была вечеринка с пивом в бочонках. И они оказались там единственными родителями.
От него исходит краткий шокированный смешок, а затем Габриэль сглатывает.
— Это объясняет твое кривое выражение лица.
— Ха. Это выражение того, кто строит планы долгой и мучительной смерти своих родителей.
Он издает веселый звук.
— Они всегда были такими — вникающими во всё-всё. Мама наполовину филиппинка, наполовину из норвежских американцев. Она обычно готовила мне пакеты с перекусами: яичные рулеты и копченную лосятину.
— Яичные рулеты?
— Филиппинские спринг-ролы, в основном. Очень вкусные. Но добавь к ним копченной лосятины? И уже не очень, — я кривлюсь. — А еще и папа. Этот большой и чокнутый, наполовину шотландский американец, наполовину армянин, профессор социологии. Он обычно дразнил меня, называя уникальной малышкой и объясняя мою запутанную родословную умирающим от скуки друзьям, — я вздыхаю. — Так что общение с ними лучше дозировать.
— Тебя любили, — произносит он нежно. — Это замечательно.
