Да и какие основания наперед и напрочь, даже не проверяя, исключать возможность того, что Марина — жертва неизвестного (пока) преступника? На Марине, когда она вышла из дома, было пальто, на утопленнице пальто не было. Зачем стала бы Марина снимать его с себя, ища смерти в Неве? Не естественнее ли предположить, что пальто, самое ценное из того, что было на Марине в ту ночь, отобрано злоумышленником? А „гнилая, продуваемая ветрами ночь” и создавала самые подходящие условия для разбойного нападения.
Незачем взвешивать, какая из догадок вероятнее, бесцельное это занятие. Какой бы правдоподобной ни казалась любая из них, доказательств она не заменит. И все же догадка о самоубийстве высказывалась чаще других и энергичнее, а кое у кого из робкого, неуверенного предположения она превращалась в утверждение. Утверждение, что Чащилов довел свою жену до самоубийства, — тягчайшее обвинение! Надо быть жестоким, бессердечным человеком, испытывающим омерзительную потребность причинять страдания, чтобы холодной, изощренной травлей вынудить свою жену покончить с собой. А те, кто повторял и повторял догадку о самоубийстве, никак и нисколько не тревожились о том, не возводят ли они напраслины. Не только отвратительной, но и опасной напраслины, потому что началось следствие. Оно должно было выяснить, что же случилось в новогоднюю ночь.
Что говорить, трудная работа предстояла следователю.
Была ли у Марины причина искать смерти? На этот вопрос не ответишь, не добравшись до самого ядра в характере Марины. Что если она лишена защитной коры, если „у нее повсюду сердце, ей смертельна всякая рана”? Тогда ничего не стоят все рассуждения о том, что попрек мужа не мог толкнуть ее на такое несоразмерно отчаянное решение. Но будь Марина и жизнестойкой, уравновешенной, это все же не исключает самоубийства. Необходимо с высокой точностью знать, как шла семейная жизнь Чащиловых, не скопилось ли в ней столько непроглядно-мрачного, что и незначительная сама по себе обида могла обернуться в новогоднюю ночь последней каплей.
Марина мертва, Чащилов едва ли станет показывать против себя, остается единственный источник — свидетели.
В одной из московских лабораторий Академии наук висит плакат: „От ложного знания к истинному незнанию”. Это, конечно, и шутка, но не в меньшей степени и девиз. Ему не так-то легко следовать. Надобны незаурядная нравственная сила и неуступчивая требовательность к себе, чтобы самому обнаружить и признать ошибочность того, что тобою найдено, твоей мыслью добыто. Бывает, что и свидетелю требуются такие же усилия мысли и совести, чтобы не поддаться соблазну ложного знания. Они требовались свидетелям по делу Чащилова.
