— Ну, чего ты, чокнутый, пристал? Отстань!
Бесстрашного мушкетера унизили, ему презрительно бросили „отстань”, оставить такое оскорбление безнаказанным он не может и бьет Юру по лицу:
— Теперь-то будете драться?
И Юра принял „вызов”.
Все дальнейшее длилось не больше минуты. Сережа полоснул ножом Юру по руке. Была рассечена кожа, выступила кровь. Это не остановило ни Сережу, ни Юру. Ими овладела ярость. И тут Юра ударил Сережу ножом в живот. Рана была „опасной для жизни в момент нанесения”, как признали эксперты, но Сережа, к счастью, сравнительно быстро оправился.
Итак, факты установлены предельно точно. И тут невольно возникает вопрос: нужно ли вспоминать об этом судебном, деле? Дело-то исключительное в самом прямом смысле этого слова: нет ни малейших оснований предполагать, что оно не останется исключением, оно им и осталось. Вероятно, стоило бы о деле говорить, если можно было бы предположить, что еще кое-кто может увидеть хоть тусклый, но все же ореол героизма вокруг Воловика и Глушкова: дескать, глупы — это бесспорно, но вели себя как настоящие мужчины, ничего не боялись. Нет, и этого нет.
И все же есть одна особенность в этом деле, которая вынуждает рассказать о нем. Дело Воловика, пожалуй, уникальное в судебной практике, оно позволило проследить с необычайной наглядностью ту черту характера, которая и сейчас свойственна не большинству, конечно, но и не очень малочисленному кругу юношей. Я не буду сейчас называть эту черту.
Она станет ясной, когда мы попытаемся ответить на вопрос: как могло случиться, что пятеро юношей, столь разных по характеру, оказались причастными, пусть в разной степени, к поножовщине?
Начнем с Юры. О нем в суде свидетелями было сказано немало добрых слов. Можно допустить, что кое-кто умножил похвалы из стремления помочь подсудимому. Но если даже и отбросить преувеличения, то все же останется много хорошего. Все свидетели были единодушны: Юра был добр и справедлив.
Добрый и справедливый, а взял в руки нож, чтобы пролить кровь. Как это совместить?
Пытаясь объяснить суду, как он решился на преступление, Юра сказал:
— Даже тогда, когда взял нож у Сербски, я чувствовал, что делаю что-то ужасное, но не хотел, чтобы меня считали трусом.
Вот в чем дело! „Не хотел, чтобы меня считали трусом”.
Юре 16 лет. У него достаточно созрела мысль и окрепла совесть, чтобы понять не только нравственную недозволенность, но и преступность того, на что он согласился. (Пусть даже под давлением Глушкова, это не меняет дела.)
