Но Синев оказался иным. Невысокого роста, крепко и хорошо сложенный, на вид старше своих 28 лет, он не вызывал жалости. Он пришел в суд, чтобы бороться за самое дорогое, что у него есть, чтобы бороться за Веру, за то, чтобы судьи увидели ее такой, какой он ее знает. То, что он говорил, было результатом раздумий, а не всплесками чувств. Но, решившись бороться, он не мог этого делать иначе, чем свойственно было ему. Он боролся — это прозвучит странно, но, если хочешь быть точным, иначе не скажешь — он боролся доверительно, убежденный, что он и судьи — единомышленники, они хотят одного и того же: правды и добра.
Была в его показаниях вроде бы незначительная черточка, но раскрывала она многое. Говоря о Вере, он не называл ее ни по имени, ни по фамилии, он говорил неизменно: Вера Игнатьевна.
— Как вы представляете в дальнейшем ваши отношения с Верой Бурдасовой? — спросили его в суде.
— Мы поженимся. Конечно, в том случае, если Вера Игнатьевна согласится.
— Но вы ведь понимаете, что ее могут осудить.
— Я буду ждать.
Сергей и сам чувствовал некоторую нарочитость в том, как он величал Веру, но не нашел другой формы, чтобы дать ей понять: он сохранил уважение к ней и теперь, когда она на скамье подсудимых.
Синев попросил у суда разрешения рассказать о том, как он объясняет все то, что произошло с Верой Игнатьевной, хотя он и не знал о преступлении...
— И в том, что вы не знали, вы вините только Бурдасову? ~ спросил судья.
Синев запнулся, такого вопроса он, очевидно, никогда себе не задавал.
— Я, я одна в этом виновата! — сказала Вера, хотя ее никто не спрашивал.
— Я причинил бы Вере Игнатьевне боль, расспрашивая о том, о чем она не хотела говорить. Но во всем остальном она была со мной совершенно откровенна. Я все знал об ее отношениях с отцом и мачехой.
Синев рассказал суду, что несколько дней назад он был у Бурдасовых; разговор велся откровенный, и все то, что понял, он обязан, просто обязан сообщить суду.
— Ведь у каждого ребенка — разве это может быть иначе? — есть беззаботность, потребность любви, сила веры. — Синев сказал это так убежденно, что было ясно — иного он не знает и не может представить себе.
— Плохо ребенку, — думал вслух Синев, — если его потребность любить и доверять не находит отклика, а в семье Бурдасовых все обстояло несравнимо хуже. В ребенка вдалбливалось: не жди ты от нас любви или тепла и запомни раз и навсегда: нам и твои добрые чувства нисколько не нужны. И было бы не удивительно, если бы Вера Игнатьевна выросла озлобленной, никому и ничему не верящей; и какое счастье, что так не случилось. Встретились мы в Москве. Казалось бы, для нее, особенно после того, что случилось в Ленинграде, самым естественным было бы так отнестись ко мне: попался мне человек не бог весть какого жизненного опыта — а это ведь правда, — для него я одна-разъединственная, каждому моему слову верит, ничего не проверяет, ну и стану жить в свое удовольствие и втихомолку буду посмеиваться над простачком. Но ведь сложилось-то все совсем по-другому.
