— Сделайте доброе дело, — попросил Сергей, — я принесу цветы, передайте их Вере. Поверьте, это очень важно, она сразу все поймет.
Выполнить просьбу следователь не мог.
Дело поступило в суд. Факты были установлены, но оставалось невыясненным, пожалуй, самое главное: какой пришла в суд Вера Бурдасова? Два с половиной года в Москве она нигде не работала, жила на средства Синева, привыкая к ранее непривычному комфорту. Могло ли это изменить ее к лучшему? Два с половиной года она жила с человеком добрым, честным, чутким, человеком разносторонним и глубоких интересов, не исправило ли это ее? И такое возможно.
Высокая, худая, с мягкими, чуть неправильными чертами лица, которое в зависимости от душевного состояния то кажется очень привлекательным, а то откровенно некрасивым, Вера в суде не проявляла никаких внешних признаков раскаяния: не было поникших плеч, от стыда опущенных глаз. Ее напряжение угадывалось только в неподвижности, с которой она сидела, в намертво сцепленных пальцах рук. Больше всего это заметно было в ее голосе: он был у Веры какой-то обесцвеченный, лишенный всяческих эмоций, она не говорила, она выговаривала слова отчетливо, но так, что угадать, какой они в ней вызывали отклик, было невозможно. О своем преступлении она неизменно говорила: „украла”. Она ни разу не сказала; „взяла”, „унесла” или какие-нибудь слова, которые хотя бы внешне уменьшали позор того, что она сотворила. Не подчеркивая, не оттеняя, она говорила: „украла платье”, „украла второе платье”, „украла кофточку”.
А говоря о том времени, когда ушла из дома и оставалась в Ленинграде, пока не совершила кражу, сказала:
— Вела себя непотребно.
И хотя слово „непотребно” чуть отдавало стариной и было чуждо словарю Веры, оно прозвучало так же жестоко и беспощадно.
Вера и была к себе беспощадной. Она пришла в суд, не храня в душе гнева на отца и мачеху. С себя одной она спрашивала за то; что шла дурной дорогой. Себя одну винила и не искала оправданий. Но на вопрос о том, как ей жилось в отчем доме, отвечала, ничего не. скрывая, без преувеличения, но и не преуменьшая, никого не обеляя. Отвечала точно. Складывалось впечатление, что перед судом стоял человек, сводивший сам с собой счеты, без снисхождения. Стыд выжег у Веры жалость к себе. И „украла” и „непотребно” — это было сжигание мостов к Сергею. Очевидно, поэтому Вера неохотно говорила о своей жизни в Москве.
На эти вопросы, вероятно, полнее мог ответить Сергей Синев. Его допрос ожидался с интересом. Почему-то еще до дачи показаний он вызвал снисходительное сочувствие, которое не отличишь от жалости, своей неприспособленностью к жизни, излишней доверчивостью, неумением видеть теневые стороны жизни.
